— Лесное видение! Ты не хочешь отвечать? — продолжала Руфь. — Если в твоем сердце есть почитание Бога Израиля, ответь, чтобы я признала тебя!

— Тсс! Конанчет! — пробормотала жена, на чьем лице румянец радостного и дикого удивления выступил еще отчетливей. — Подойди ближе, сахем, ибо дух, который говорит с Нарра-матта в ее снах, рядом.

— Женщина йенгизов! — сказал муж, с достоинством подходя к этому месту. — Сдунь завесу облаков с твоих глаз… Жена наррагансета! Взгляни как следует. Маниту твоего племени говорит громко. Он велит матери признать свое дитя!

Руфь не могла больше медлить. Из ее уст не вырвалось ни звука, ни восклицания, но, когда она прижала к сердцу податливое тело вновь обретенной дочери, казалось, будто она силилась слить оба тела в одно.

Крик радости и изумления всколыхнул всех вокруг нее. Затем явилось доказательство могущества природы, когда оно пробуждается во всей силе. Возраст и молодость одинаково признали эту силу, и недавние тревоги были забыты в чистой радости такой минуты. Даже душа высокомерного Конанчета была потрясена. Воздев руку, с запястья которой все еще свисал окровавленный томагавк, он закрыл лицо и, отвернувшись, чтобы никто не увидел слабость столь великого воина, заплакал.

Покинув холм, Филип созвал своих вампаноа и с помощью послушного и жестокого Аннавона, дикаря, который в более возвышенных обстоятельствах мог бы показать себя способным соратником Цезаря114, покинул поля Виш-Тон-Виша. Привыкшие к этим внезапным вспышкам нрава своих вождей, приверженцы Конанчета, не терявшие сдержанности и в более сложных обстоятельствах, без удивления и тревоги наблюдали, как тот уходит. Но когда их собственный сахем появился на земле, еще красной от крови сражавшихся, и объявил о своем намерении бросить добычу, представлявшуюся более чем наполовину завоеванной, его выслушали не без ропота. Власть индейского вождя далека от деспотической, и, хотя есть основание думать, что ее часто подкрепляют, если не порождают, случайные причины вроде рождения и происхождения, она находит главную опору в личных качествах правителя. К счастью для вождя наррагансетов, даже его прославленный отец, несчастный Миантонимо, не добился такого высокого авторитета за мудрость или отвагу, как тот, что был честно завоеван его молодым сыном.

Грозные взгляды, редко не доводившие угрозу до исполнения, заставили утихомириться дикарский нрав и жгучее желание мести даже самого смелого из подчиненных ему; не было среди них и такого, кто при вызове смело встретит гнев или противостоит красноречию своего вождя и не уклонится от соперничества, в котором, как научило их думать привычное уважение, шансы на успех были далеко не равными. Меньше чем через час после того, как Руфь прижала к груди свое дитя, захватчиков уже не было. Мертвых из их отряда унесли и погребли со всей обычной заботливостью, чтобы ни один скальп воина не остался в руках его врагов.

Для индейцев не было необычным уходить, удовлетворившись результатами своего первого удара. Их военный успех так сильно зависел от внезапности нападения, что чаще им случалось отступать из-за его неудачи, чем одерживать победу благодаря упорству.

Пока бушевала битва, их храбрость равнялась всем ее опасностям. Но для людей, ставивших себе в заслугу умение воевать, вовсе не удивительно идти на риск не более, чем это оправдывалось самым трезвым благоразумием. Поэтому, когда стало известно, что враг исчез в лесу, жители деревни были скорее готовы поверить, что это явилось результатом их собственного мужественного сопротивления, чем искать мотивы, которые могли показаться не столь лестными для их самоуважения. Отступление посчитали вполне естественным, и, хотя осмотрительность предостерегала от преследования, ловкие и крепкие на ноги разведчики были посланы по следам врагов как для того, чтобы предупредить новые неожиданности, так и для того, чтобы позволить силам Колонии узнать, из какого те племени и какое направление избрали.

Затем наступила пора торжественных ритуалов и глубокой печали. Хотя отрядам под командой Дадли и лейтенанта посчастливилось выйти из боя с немногими несущественными ранами, солдаты, возглавляемые Контентом, за исключением уже поименованных, пали до единого человека. Смерть поразила разом двадцать самых способных мужчин этой изолированной и простой общины. В обстоятельствах, когда победа оказалась такой бесплодной и так дорого купленной, чувство скорби было гораздо более сильным, чем радости. Воодушевление приняло обличье смирения, и хотя эти люди сознавали свою заслугу, они тем более ощущали свою зависимость от силы, на которую не могли повлиять и которой не могли понять. Суждения фанатичных приверженцев религии приняли еще более экзальтированный характер, и конец дня ознаменовался проявлением особенно преувеличенных впечатлений колонистов в такой же мере, в какой его начало — ужасами насилия и крови.

Когда один из наиболее энергичных разведчиков вернулся с известием, что индейцы ушли через лес, оставив множество следов, — верный признак, что они не замышляли новой засады вблизи долины и что их выследили на много миль обратного пути, обитатели деревни вернулись в свои привычные жилища. Мертвых затем разобрали те, кто предъявил наибольшее право на то, чтобы выполнить последний долг любви; и было бы справедливо сказать, что скорбь поселилась почти в каждом доме. В такой ограниченной общине все были связаны узами крови, а где их не было, жизненные привязанности были такими тесными и естественными, что никто не вышел из боя без ощущения, что события дня навеки лишили его того, от кого частично зависело его благополучие или счастье.

На исходе дня маленький колокол вновь призвал общину в церковь. По этому торжественному случаю отсутствовали лишь немногие из тех, кто еще был жив, чтобы услышать его звуки. Минута, когда Мик поднялся для молитвы, была минутой общего и сильного чувства. Места, которые так недавно занимали те, кто пал, теперь пустовали и походили на многочисленные красноречивые пропуски в описании того, что произошло, выражая гораздо больше, чем любой язык может передать. Обращение Мика к Богу было в его обычном духе высокопарного благочестия, где загадочное проникновение в скрытые цели Провидения странным образом смешивалось с более понятными нуждами и страстями человека. Приписывая небесам славу победы, он в то же время говорил с высокомерным и претенциозным смирением, присущим орудию их могущества. И хотя он как будто признавал, что его прихожане с избытком заслужили тяжкий удар, обрушившийся на них, было здесь и очевидное неприятие сил, посредством коих он был нанесен. Принципы сектанта так своеобразно смягчались чувствами жителя пограничья, что человеку, искушенному в аргументировании, не составило бы труда обнаружить изъяны в рассуждениях этого ревнителя веры. Но поскольку столь многое было окутано метафизическим туманом и столь много было общих мест вероучения, то все слушатели без исключения так примеряли на себя то, что он проповедовал, что это явно приходилось каждому по душе.

Проповедь была такой же импровизацией, как и молитва, если столь натасканный и закосневший в своем мнении ум способен на какую-то импровизацию. Она заключала во многом одно и то же и лишь немного меньше риторики. Потерпевшим членам общины хотя и внушалось, что они явились сосудами, особо отмеченными ради некой великой и славной цели Провидения, было ясно сказано, что они заслуживают гораздо более тяжких напастей, чем та, что обрушилась на них сейчас. Им напомнили, что их долг даже желать осуждения, дабы прославить Того, кто сотворил небо и землю! Затем они услыхали утешительный вывод, который благоразумно наставлял их ожидать, что, хотя, рассуждая отвлеченно, в этом и состоят обязанности настоящего христианина, но имеются веские основания считать, что все, кто прислушивается к столь чистым учениям, будут помянуты с особым благорасположением.