— А как, спрашивается, мы будем отдавать ему долг?

— Еще чего, он мне больше должен.

— Никогда у него не занимай.

— Я его не боюсь, это он меня боится.

— Не по душе мне, что он сюда шляется. Среди непорядочных людей я и сам становлюсь непорядочным.

— Не доверяй ему, Артуро. — Она всполошилась. — Он тебя зарезал бы, если бы мог.

— Так я ему и дамся.

Позже она спросила:

— Чего бы тебе не вырезать мадонну-другую? Получить время от времени пару тысяч лир нам бы не помешало. И потом, режешь по дереву ты просто замечательно.

— Не хочу я резать за такие деньги. Мое время стоит дороже.

К ним без стука ворвался обмотанный черной шалью домовладелец, раскричался — требовал заплатить за квартиру.

— Я напущу на вас муниципалитет, он вышвырнет вас обоих, и puttana [79], и тебя. Вы позорите мой дом своими незаконными делишками. Ваш приятель сообщил мне, чем вы тут занимаетесь. Я располагаю всеми необходимыми сведениями.

— Засуньте эти сведения сами знаете куда, — сказал Фидельман. — Не будь нас, ваша квартира пришла бы в упадок. Она шесть лет пустовала до того, как я сюда вселился, и если я съеду, вам ее нипочем не сдать.

— Ты не флорентиец, — вопил Фабио. — Даже не итальянец.

Фидельман раздобыл плохо оплачиваемую поденную работу в мастерской резчика, но не у Паненеро. Он вкалывал с утра до вечера, вытесывал изящные, сужающиеся книзу ножки к старинным столам, а живопись забросил. На улице, по дороге с работы и на работу, он обшаривал глазами мостовую: вдруг кто-нибудь обронил монету. Выключал свет, едва Эсмеральда кончала мыть посуду после ужина, следил за тем, что она готовит, что ест, и скудно выдавал ей деньги на расходы. Однажды она, чтобы купить себе теплое белье, продала свои волосы, целых пятнадцать сантиметров, мешочнику, который постучался к ним в дверь.

В конце концов ее терпение лопнуло.

— Что ты собираешься предпринять?

— Чего только я не предпринимал, что еще я могу предпринять?

— Не знаю. Хочешь, чтобы я вернулась к своему прежнему занятию?

— Я так не говорил.

— Иначе ты всегда будешь таким. Ты такой и есть, когда не пишешь.

Он не проронил ни слова.

— Ты почему молчишь?

— Что я могу сказать?

— Можешь сказать «нет».

— Нет, — сказал он.

— Твое «нет» похоже на «да».

Он надолго ушел из дому, слонялся около дворца, где Достоевский дописывал последние страницы «Идиота». Не помогло. По возвращении ничего не сказал Эсмеральде. По сути, ему следовало бы чувствовать себя препогано, но — ничего подобного. По сути, он и сам подумывал попросить ее немного поработать, чем бы она там ни занялась. Так уж все складывается, думал он.

Эсмеральда достала черную шляпку, оба платья и золотые туфли. На бархатную шляпку пришила серебряные розы. Укоротила выше колен подолы платьев, распустила швы на декольте, так чтобы виднелись крепкие округлости грудей. Малиновые блестки швырнула в мусорное ведро.

— Так или иначе, а без защиты мне не обойтись, — сказала она.

— Что ты имеешь в виду?

— Сам знаешь что. Не желаю, чтобы эти поганцы измывались надо мной или недоплачивали. Мне эти деньги достаются нелегко.

— Я буду тебя защищать, — сказал Фидельман.

Стал ходить в темных очках, нахлобученной набекрень черной велюровой шляпе, наглухо застегнутом коричневом пальто до пят с облезлым меховым воротником, белых туфлях на резиновом ходу. Решил было отрастить бороду, но потом передумал. Щетинистые рыжие усы отпустил попышнее. Завел привычку помахивать щегольской тросточкой с узким потайным кинжалом.

Вдвоем — чуть ли не в приподнятом настроении — они отправились на пьяцца делла Репубблика.

— Во имя искусства, — сказала Эсмеральда, — исскусства, чтоб ему.

Изругала Фидельмана на все корки, потом простила.

— Характер у меня такой, — сказала она. — Я отходчивая.

Он пообещал жениться на ней, как только закончит картину.

Эсмеральда позирует ему, потом Фидельман все утро пишет, а она моется, делает маникюр, педикюр, красит ресницы. Не спеша пообедав, они уходят из дому, идут через мост к пьяцца делла Репубблика. Она располагается на скамье, закинув ногу за ногу, покуривает; Фидельман устраивается на скамье рядом, делает наброски в альбомчике, порой замечает, что помимо воли рисует всяческие непристойности: мужчин с женщинами, женщин с женщинами, мужчин с мужчинами. Однако других сводников он сторонится — они сбиваются в кучку, режутся в карты; да и Эсмеральда не якшается с другими проститутками, и они честят ее задавакой. Когда мужчина приближается к Эсмеральде с вопросом, не свободна ли она, та кивает или, смерив его взглядом из-под короткой вуалетки, соглашается, но с таким видом, словно могла бы и отказать. Она встает, другие проститутки следят за ней, раскрыв глаза, разинув рты, и удаляется с клиентом в один из кривых переулочков по соседству — они снимают там комнатенку, чтобы не тратить попусту рабочее время на дорогу. В комнатенке умещаются лишь кровать, таз с водой и ночной горшок.

Когда Эсмеральда уводит клиента, Фидельман засовывает альбом в карман пальто и не торопясь следует за ними. Порой, хотя осень на исходе, выдается погожий денек, и он дышит полной грудью. Случается, останавливается, покупает пачку «Национале», а если проголодается, лакомится пирожным с кофе. Поднимается по смрадной лестнице, стоит за дверью, пока Эсмеральда работает с клиентом, и при свете слабой лампочки набрасывает что-то в альбомчике, а нет, так подпиливает ногти. Клиент обычно управляется минут за пятнадцать-двадцать. Некоторые не прочь остаться подольше, но тут правило жесткое: не приплатишь — выметайся. Обычно все обходится тихо-мирно. Клиент одевается и, если уж очень ублаготворен, дает еще и на чай. Эсмеральда неторопливо одевается, ей опостылело то одеваться, то раздеваться. Пока что ей всего лишь раз пришлось прибегнуть к помощи Фидельмана: понадобилось призвать к порядку одного заморыша — он заявил, что никакого удовольствия не получил, а раз так, то и платить не за что.

Является Фидельман, извлекает из тросточки кинжал и приставляет к косматому горлу клиента.

— Выкладывай деньги, — говорит, — и проваливай!

Заморыш зеленеет и выкатывается, а Фидельман пинком в зад сообщает ему ускорение. Лицо Эсмеральды безучастно. Она передает Фидельману деньги, как правило две тысячи лир, иногда — три, если же попадается клиент позажиточнее или постарше, особенно лакомый до восемнадцатилетних девчонок, то и семь-восемь тысяч. Но такой куш перепадает не часто. Фидельман считает деньги, в основном мелкие купюры, сует в бумажник, перехватывает его резинкой. Вечером они вместе возвращаются домой, по пути Эсмеральда покупает провизию. Они предпочитают не работать по вечерам, разве что день выдается уж очень неудачный. В таких случаях они уходят из дому после ужина, когда на площади горят неоновые рекламы, а бары и кафе битком набиты; вечером конкуренция самая жестокая. Здесь полно красивых женщин, разнаряженных в пух и прах. Фидельман заглядывает в бары, выискивает мужчин, томящихся, как ему кажется, в одиночестве. Справляется: «С хорошей девочкой познакомиться не хотите?» — и тех, кто выказывает интерес, ведет к Эсмеральде. В дождливую или холодную погоду они сидят дома, играют в карты, слушают радио. Фидельман открывает счет в Банко ди Санто Спирито, чтобы зимой, если Эсмеральда заболеет и не сможет работать, не остаться на мели. После двенадцати они ложатся. На следующее утро Фидельман просыпается спозаранку и встает к мольберту. Эсмеральда спит допоздна.

Как-то раз Фидельман пишет картину, так и не сняв темных очков, покуда Эсмеральда не просыпается и не накидывается на него с бранью.

Позже, когда она выходит купить себе материю на платье, в мастерскую врывается разъяренный Лудовико. Его обычно мертвенно-белое лицо полыхает. Он замахивается на Фидельмана тростью.