Эдгар исчез, его приняла, как мы полагаем, подпольная сеть художников и преступников. Несколько недель они его кормили и укрывали. Мы думаем, что он переходил из мастерской в мастерскую, из квартиры в квартиру, и я отчетливо представляю себе, как этот рослый, бородатый мужчина в куртке с поднятым воротником, в надвинутой на глаза кепке появлялся среди ночи у квартирных дверей и его принимали; правда, женщины приходили в беспокойство. Согласно одному сообщению, он жил в Корнуолле, в уединенном коттедже возле моря, но мне кажется, он оставался в Лондоне, где хорошо ориентировался, – до тех пор, разумеется, пока не решил отправиться на север искать Стеллу. Что до Ника, то его вызывали на допрос и отпустили под поручительство. Отец у него судья.

Эдгара вновь госпитализировали в апреле, и с тех пор он упорно отказывался разговаривать со мной. Я не испытывал желания томить его в корпусе для неизлечимых, но он не оставлял мне выбора. Это было досадно. Мне требовалось тщательно оценить его психическое состояние и рекомендовать стратегию лечения, пока он не станет новым человеком. Я понимал, что Эдгар в конце концов образумится, я обламывал и более крепких типов, чем он, и в конечном итоге они все размякли; но тут у меня не было времени. Поэтому я сообщил ему о своей помолвке со Стеллой, притом без всякой подготовки. Я был прям и агрессивен, хотел вызвать реакцию.

Мы сидели в комнатке рядом с административным отделом. Это голая камера с зелеными стенами, зарешеченным окном, массивным обшарпанным столом и двумя деревянными стульями. Эдгар склонился над столом, бесцельно вертя в пальцах сигарету. Он был в больничной рубашке и брюках, без ремня, без шнурков в ботинках. Волосы его были коротко острижены, борода сбрита. Он похудел и утратил самоуверенность, выглядел молодым и странно уязвимым, не дерзким, а уныло, по-детски слабым. Я пристально смотрел на него. Мне хотелось не только, чтобы он заговорил со мной, но и высказал свое нынешнее отношение к Стелле, так как я не знал, с какой целью он шел по ее следу до Честера. Эдгар медленно выпрямился, и на его лице появилась злобная, недоверчивая усмешка.

– С вами?

Это первое, что он сказал мне после возвращения.

Я кивнул, но он не клюнул на эту удочку.

– Как вы к этому относитесь?

Эдгар пожал плечами и слегка покачал головой. Я уловил в нем внутреннюю борьбу.

– Я слышал о том, что стряслось, – сказал он.

Я немного помолчал, потом произнес:

– Я думаю, она заслуживает счастья после перенесенного. А вы как считаете?

Губы его искривились в сардонической усмешке.

– Ответьте, Эдгар.

На сей раз он клюнул.

– Ответьте сами, Питер. Вопрос в том, зачем ей такая старая развалина, как вы.

Я скрыл удовлетворение.

– Значит, вас это возмущает? Мысль, что она может полюбить другого?

– Она хочет выйти отсюда.

Я промолчал. Мне, разумеется, это приходило в голову.

– Значит, вы все еще любите ее.

– Она животное.

Этого я не ожидал.

– Почему же?

– Вы совершенно не знаете ее, так ведь?

– А вы?

Эдгар не ответил. Он снова склонился над столом, избегая моего взгляда, глядя на незажженную сигарету, которую вертел в пальцах.

– Напомнить, что вы делаете с женщинами, когда думаете, что знаете их?

Я сидел напротив этого убийцы. Он выпрямился и оставил сигарету в покое. За дверью на всякий случай стоял санитар.

Эдгар отрезал голову Рут, установил на скульптурную подставку и стал обрабатывать инструментами, будто ком влажной глины. Сначала выковырял глаза. Один из полицейских сказал мне, что голова напоминала нечто из мясной лавки. Нельзя было понять, что это, если бы не зубы и несколько прядей спутанных волос.

То же самое могло случиться со Стеллой. Едва не случилось.

Вечером, когда в больнице все утихло, я вернулся в кабинет, чтобы обдумать наш разговор. По отношению к Стелле Эдгар выражал только цинизм и презрение, но я не был удовлетворен. Он сложный человек, лучше других умеющий скрывать истинное состояние духа. Я подумал, что он вполне может называть Стеллу животным, но считать богиней; у него не имелось причин быть честным со мной, так как я не только распоряжался его участью, но и собирался жениться на женщине, которую он некогда любил, возможно, продолжал любить – на свой манер. Но если бы он все еще любил ее, сказал бы он мне, что она животное?

Если хотел разрушить ее образ, заменить его другим, выдуманным, то да.

На другой день я снова наведался к Эдгару. Вначале поговорил с санитаром и с удивлением узнал, что Эдгар спал спокойно. Я ожидал услышать, что он буйствовал в своей комнате или бросился на кого-то в коридоре, но он вел себя как обычно, и у меня мелькнула мысль, что он действительно равнодушен к судьбе Стеллы. Но нет, интуиция подсказывала мне, что ее судьба ему глубоко небезразлична. Конечно, известны случаи, когда любовь и ненависть уживаются в одной психической структуре. Я хотел узнать, к какому полюсу тяготеет Эдгар и до какой степени его чувства патологичны.

Его привели. Он был одет, как в прошлый раз, в серое, выбрит, хотя не очень умело – на щеке остался порез, покрытый засохшей кровью. Держался он так же бесстрастно, как накануне. Когда мы остались одни, я предложил ему сигарету, он сунул ее за ухо. Я сразу начал с главного:

– Почему Стелла животное?

– Что делает ее животным или откуда я это знаю?

– Откуда вы знаете?

Эдгар посмотрел на меня в упор. В его глазах я прочел бурление болезненных и здравых мыслей. На поверхность вышла болезненная.

– Унюхал.

Раньше я такого не слышал.

– Что вы унюхали?

– Возбуждение. Они всегда были возбуждены. Такой же она была со мной в саду. Постоянно в возбуждении.

– Кто всегда был в возбуждении?

– Ник и она.

– Ник.

Относительно Ника Стелла была откровенна со мной. Она допустила его в свою постель всего один раз, в отеле. Эдгар теперь смотрел на меня со злорадным отвращением. Наблюдал ли я снова спонтанный пересмотр опыта, проводимый для того, чтобы он совпадал с последующими бредовыми идеями? Не то же ли самое он сотворил с воспоминаниями о Рут Старк, не предположил ли в ней неразборчивость в отношениях с мужчинами, которой не существовало? Мы внимательно смотрели друг на друга.

– Разве не то же самое вы говорили о Рут?

– Рут была проституткой. Стелла готова с кем угодно заниматься этим бесплатно.

Я невольно с беспокойством подумал о Треворе Уильямсе, прикрыл ладонью рот и наблюдал за Эдгаром несколько секунд. Да, он ненавидел Стеллу. Ненавидел, был по-прежнему болен, и мне стало отчаянно жаль его, потому что все его чувства к Стелле и мысли о ней были отвратительно искажены.

Выходя из комнаты, я слышал, как Эдгар что-то негромко напевает без слов. Потом, едва дверь закрылась, он крикнул:

– Клив!

Я вернулся и ждал, держась за ручку двери.

– Да?

Эдгар встал, и мне показалось, что он хочет наброситься на меня. Но его дерзость, злоба исчезли. Теперь он негромко, хрипло попросил, причем вполне благоразумно, с отчаянной искренностью:

– Разрешите мне увидеться с ней.

Я изумился.

– Какой вред это может причинить? Всего на пять минут.

Эдгар почти преуспел в намерении убедить меня, что ненавидит Стеллу, но не смог выдержать своей роли. Я смотрел на это несчастное, больное, раздвоенное существо и ощущал прилив покровительственной нежности к нему. Что бы ни дала ему Стелла, он сейчас был слишком хрупок и не мог обходиться без этого.

– Нет.

В палате начались разговоры о танцах. Стеллу спрашивали, пойдет ли она на них. Первой ее реакцией было отказаться. Она долго старалась поддерживать свой образ, несмотря на унизительную перемену статуса от жены врача к пациентке, и это было нелегко; она часто ощущала завуалированное презрение как пациенток, так и персонала, тем более что явно пользовалась особым благоволением главного врача. В открытую ее не оскорблял никто, это было наградой, думала она, за создание образа скорбящей женщины; но играть скорбящую женщину на больничных танцах ей не хотелось. Она отнюдь не была уверена в своей способности безмятежно держаться в центральном зале; излом ее жизни будет обнажен слишком жестоко. Неизбежным выводом, бросающейся в глаза моралью этой истории будет, что она просто падшая женщина и притом жалкое существо. Этого ей не хотелось.