Полина перевела дух, затем продолжила свой рассказ.

— Перейти мне речку малую предстояло, долго я место выбирала. Где узко — там глубоко, да и течение сильно. Где пошире — там помельче, вроде, ну я и решила, где помельче. Дело ночью было, само собой, а тут еще, как назло, тучки месяц ясный прикрыли, темень стоит… Пошла я поперек реки, куда иду — не вижу. Попала ногой в яму подводную, с головой окунулась, потом вылезла да подальше побрела. Чувствую, рядом рыбы снуют, но — не кусаются, за ноги не хватают! Видать, пошла-то я поначалу прямо, а потом направление потеряла, пошла чуть ли не вдоль. Иду, иду, а река все не кончается, даже глубже, вроде, стала. Вдруг слышу впереди — звук какой-то странный, как будто в воде кто чавкает. Вот чудеса, кому в воде по ночам чавкать? Рыбы, даже самые большие — безмолвны, кракордилы — тоже… Не медведь — точно, я знаю, как медведь рыбку ловит, как купается-плескается. А тут — как кабан какой-то в омуте. Про омут — это к тому, что, чую, вода стоит, не движется. Забрела, стало быть, в заводь какую-то в темноте. И еще чую — зверь неведомый чавкать перестал, да в мою сторону по воде зашлепал. Тут, на мое счастье, месяц ясный на небе из-под туч выбрался, да заводь осветил. Смотрю — берега вокруг высокие, отвесные, а прямо на меня плывет он… Жряк! Чую — на меня смотрит глазками своими злющими, а сам водоросли какие-то дожевывает. Челюсти — одна так, другая — так! А у меня даже в руках ничего…

— А жряк мертвечину ест? — спросил Нойдак.

— Все он ест, и что движется, и не движется, — поведал Сухмат.

— Так что дольше? — спросил Рахта, — Как убереглась?

— Я под воду нырнула, чуть вправо взяла, выждала да вынырнула, акурат сбоку от морды длинной. Жряк разворачиваться, а я ему пальцем — в глаз! Чуть палец не сломался, но, видно, обжоре тоже больно стало — забил он хвостом, да вдруг как вынырнет, да всем телом — на меня, да придавил. Мелководье, а он сам — большой. Лежу я под телом этим смирненько, ничего не вижу, а сама пошевелиться или рукой поискать — побаиваюсь. Враз огрела меня лапа — а я ничего, камнем прикинулась. Потом съехал с меня этот водяной хряк, сквозь воду слышу — хлюп, хлюп — начал по дну мордой рыскать. Я не выныривая, на полусогнутых ногах — вперед. Позади меня — хлюп, хлюп, я быстрее прочь! Вынырнула — смотрю — посреди реки! Я-то надеялась, что к берегу, а вышло наоборот…

— Ну, на берегу жряк от тебя не отстал бы…

— Тут повезло мне малость — плывет по реке бревно, я к нему, жряк — за мной… Я на бревно вскарабкалась, а морда уже рядом, пасть разинул, я — прыг в сторону, тут торец бревна в акурат возле той пасти оказался, я и подтолкнула. Жряк не понял сначала, сам в дерево зубами вцепился, потом, поняв, что то не мясо, а дерево, пасть снова раскрыл. Я, не будь дурой, моментом воспользовалась, да бревно подальше в пасть и затолкала. Забил жряк по воду плавниками, а лапами передними — ко рту, пытается деревяшку изо рта вытащить, да не получается. Тогда начал жряк бревно жевать. Вот, думаю, дело себе нашел, а я пока — своими займусь! И быстренько к берегу. Пробежала по суху шагов сто, да на дуб высокий взобралась, сижу, жду рассвета. Жряк бревно перекусил, на берег выбрался, меня ищет…

— И не нашел?

— Нет, таскался, таскался, кусты попереломал, но не нашел…

— Жряк чудище водяное, нюха у него на суше нет, — заметил Сухмат.

— Знамо дело, нет, — согласился Рахта, — да и вверх смотреть не умеет…

— А потом что было? — спросил Нойдак.

— Потом был рассвет, до полудня жряк еще по бережку таскался, а потом в свою заводь подался, да больше я его и не видела, — закончила свой рассказ Полина.

Вот и еще один вечер, и вновь воспоминания. Только Полинушка что-то, как красавица снежная, под взглядами людей близких растаяла, и в страхах своих великих призналась…

— Да, страшно мне было, особенно поначалу, — начала она свой рассказ, — и весь мир светлый ко мне темной стороной обернулся. Как шла я, куда — за любимым, коему и показаться-то нельзя было, иль судьбе навстречу — и не ведала! Вот о жряке рассказала, о старике злом с могильника, об упырях безмозглых… Но не то самое страшное было. Не могла я человеку живому не то что слова молвить, подойти близко нельзя было. Что звери лесные? Медведь обнюхал, мертвечину почуял, да отвернулся! Но ведь человек один не может, ему другие люди нужны. А я чувствовала себя живой, но мертва была. И к людям хода нет, и в Кощный мир не попала…

— Но теперь все позади! — напомнил полянице Рахта.

— Позади-то позади, да все это при мне на всю жизнь останется, такое не забыть-позабыть, помнить буду до дня последнего, а может — и дале…

— Да, — только и протянул богатырь.

— Все и всё против меня были, и люди, и чудища, и мир сам Навий на меня как на чужую смотрел, я это кожей чуяла! И поддержать, опереться не на кого было…

— А я? — удивился Рахта.

— Коли б я сразу тебе такой мертвой показалась, ты б меня принял…

— Нет, принял бы и такую!

— Нет, так не бывает…

— Принял бы, принял, — вдруг вмешался Сухмат, — он так потом бегал, искал тебя, когда ты в лесу пропала… — и богатырь умолк, запоздало поняв, что это разговор между влюбленными, а третий здесь лишний.

— Я тогда, очнувшись, сразу поняла, что мертва, — голос Полины был глуховат, — поняла, что среди живых мне не место… И ушла! Куда глаза глядят…

— Воцарилось молчание. Которое было нарушено неожиданным вопросом Сухмата.

— А как ты вдруг вся в железе оказалась? Это ведь с того витязя иноземного?

— Да, расскажи, — попросили все.

— Я все думала и думала, как быть? Ведь нельзя же было показаться никому из людей в том страшном облике… Душа звала меня вслед за любимым, но если скакать лишь ночью, когда не видно твоего лица, то немудрено и потерять след. А остаться на месте, не видеть, не чувствовать Рахту, пусть издали, но каждый день — это было хуже смерти. Скрыть лицо? А руки? А ноги? Но счастье, если только можно это назвать счастьем, чуть улыбнулось мне. Едва я увидела того странного мертвого витязя с далеких земель, мертвое тело которого было с ног до головы покрыто железом — так сразу поняла — вот решение!

— А тебе не было страшно? — спросил Нойдак, — Ведь рыцарь был заколдован!

— Да, точно, мы сами видали! — кивнул Сухмат.

— Чего ж мне-то бояться? — горько усмехнулась мертвая девушка, — Хотя, по правде говоря, я до сих пор ощущаю себя живой!

— Да, ощутить себя мертвой сложно, — согласился Сухмат. Рахта в разговор не вмешивался, лишь несколько тревожно переводил взгляд с побратима на любимую.

— Я быстро изгнала свой страх, — продолжила рассказ поляница, — и попыталась снять странные доспехи с погибшего. Начала с шелома. Странный шлем, как ведро какое-то…

— Вот-вот, — подхватил мысль Сухмат, — у всех нормальных воинов шелом покатый, сделан так, чтобы меч али секира с него бы соскальзывал, а этот — глупый шелом — все удары его будут!

— Зато такой шелом проще сделать, — не выдержал молчания Рахта. Тема вооружения могла завести наших богатырей даже в таких случаях…

— Ковали, стало быть, плохие в тех краях, — заключил Сухмат.

— Ковали, быть может, и плохие, зато колдуны там отменные! — перебила мужчин Полина.

— Так витязь был заколдован?

— И еще как! — воскликнула поляница, даже руками взмахнув, — Счастье селян, что не трогали того мертвого юношу!

— Мудрая старуха подсказала! — подал голос Нойдак. Как ни странно, а он был в курсе, впрочем, что тут странного — его дело ведунье…

— Юноша? А я думал — муж… — удивился Сухмат.

— Так усов не было, — напомнил Рахта.

— Я, признаться, не приглядывался, — пожал плечами Сухмат, — да и не все ли равно.

— Тебе, богатырь, мож и все равно, — рассердилась девушка, — а мне того добра молодца до сих пор жалко, да после того, как все про несчастную его судьбинушку прознала…