Он повертел в воздухе рукой, но сразу же ее и отнял. Рядом лежала куча отбросов, ожидая пожога… И разговор завял. Лукресия Невес, без улыбки, смотрела перед собой.

Только воздух оставался свободен, да черные нити проводов связывали столбы снизу вверх по холму — «что за вид», — думала Лукресия, скользя взглядом снизу вверх. Птахи летали, неустанно передразнивая друг друга. Нити радиоволн рассекали тонко и чисто легкий воздух в холодке над открытым полем… а они смотрели снизу вверх. Недвижные.

Ведь возможно же понять и не сделать никакого вывода — вот что выражал глубокий взгляд юноши. И способность девушки не понимать заключала в себе ясность вещей понятных, то самое совершенство, часть какого составляли они оба: черные нити дрожали в бесцветности, а они смотрели снизу вверх, недвижные, непонятные, неизменные. «Что за вид», — подумала в который раз Лукресия Невес.

Тогда Персей наклонился вперед и уставился на рельсы внизу.

И все смягчилось под бездумным и кротким взглядом юноши, все заколебалось под ветром, и обрело жизнь в себе, без запаха, без вкуса, в незаменимой форме самих рельсов, — и холмиков щепы у них по сторонам, — и зелени, зелени полей. «Взгляни-ка, водопойня для лошадей высохла…» Оба были так медлительны, так заторможены, что видели с упорством то, из чего сделаны вещи, то, что впивалось в лицо девушки с цепкостью жука вон на том столбе. «Взгляни-ка! Жук…» Они взглянули на жука. Поморщились. Лукресия и Персей. Оба.

Персей переходил мыслью с себя на девушку и с нее на себя, махая ресницами от солнца и от упрямой мысли о любви, какую не умел почувствовать и передать. «Да и нет повода ее полюбить» — он поднял с земли камень, обтер с него пыль, доказывая свою снисходительность к вещам грязным, и Лукресия Невес взглянула на него, не поняв. «И правда, нет повода». Разве что препятствия: и одно из них то, что «больно уж она разборчива», — обвинил молодой горожанин, и только его мать, умершая год назад, поняла бы, что это было чисто мужское обвинение. Неутомимый характер Лукресии Невес тоже его настораживал. Она напоминала иностранку, все время приговаривающую: «В моей стране это так».

Тесный ум Персея искал чего-то, что возбудило бы нежную жалость, но даже физические недостатки подруги были спокойные, и она относилась к ним спокойно, словно говоря: «В моей стране это так!» — она была, казалось, защищена целой расой людей, во всем ей подобных. Даже ее удовольствия строились на мысли, что ночь в палатке — это хорошо, что просыпаться на рассвете не требует усилий, что жизнь солдата вовсе не тяжела — она всегда унижала его своим пристрастием к военным, выказывая такое восхищение перед их храбростью, перед их оружием, что ему становилось стыдно: «Какая бестактная!» — думал он и чувствовал, что вот тут-то и можно ее обвинить.

Однако, несмотря на все это, сейчас они были уравнены общим всплеском юности на вершине Паственного Холма — бродили и беседовали, размахивая руками в разъяснительных жестах. Неважно, о чем они так оживленно рассказывали друг другу: они были здесь, чтоб виднеться, как город внизу. И если б кто-нибудь увидел их издали, то разглядел бы в них паяца и короля. Быстрая ходьба радовала их — король улыбался и был прекрасен, паяц строил забавные рожи; была марионеточная развинченность в походке обоих — они сливались в одну фигуру, с одной ногой длинной и другой короткой… Красота юноши и уродство девушки, цветок и насекомое… Одна нога длинная и другая короткая шли вверх, потом вниз, потом вверх. Иногда казалось, что юноша идет впереди, а девушка пляшет вокруг него: это было, когда он улыбался своей божественной и чистой улыбкой, а Лукресия Невес говорила, махая руками, — так виделись они другим.

Но внезапно она остановилась и стала выше на ветру.

Поссорились? Он избегал смотреть на нее. Когда она являлась ему такой вот со-крушимой, юноша, из жалости и разочарования, становился грубым. Ему захотелось даже сказать ей: ах, да я не то, что ты думаешь, обожаемая моя, тебе не удастся сделать из меня все, что захочешь! — хоть и знал, уставясь в камни, что ни она из него, ни он из нее ничего не сделают — потому что таковы они оба, а впереди течет река.

— Чем, ты думаешь, был я сегодня занят? — спросил Персей-Мария хвастливо.

Напрасно пытался он, видя ее порою такой некрасивой и помня о темных родинках на ее коже, защитить мужской любовью слабость ее облика: тонкий рот, не умеющий смеяться, на каждой щеке — кружок румян к вящему возмущению соседей: «Вот уж рисуется, вот рисуется…»

Да и ее девичьи сны: «Ему ведь никогда не снятся статуи», — подумал он с какой-то неприязнью. Ему казалось, что видеть во сне статуи — это уж слишком. Вертя камешек в руках, Персей бросил быстрый взгляд на Лукресию: не знал, как ею восхититься. Напряг тугой ум. Когда он думал, лицо у него становилось еще более острым и опасливым — это у него-то, кто так радовался, когда влезал в поезд и ехал на пляж, где движенье, и смех, и под солнцем его юное тело… И девушки в купальных костюмах заглядывались на него, чувствуя его чистоту и силу, — он был одним из новых людей города Сан-Жералдо.

— Отец недоволен домом… — сказал он, со вниманием бросая камень подальше. — Дом полон мух… Сегодня ночью я чувствовал над собой москитов, бабочек, летучих каких-то тараканов, прямо уж не знаешь, что садится на человека.

— Наверно, это я сажусь и жалю, — сказала Лукресия Невес с острой иронией.

Персей опустил голову, пристыженный, печальный и спокойный. Отчаянно стараясь прервать такие бесстыжие речи своим усиленным интересом к траве под ногами… Потому что девушка вытянула в ветер светлое лицо, где родинки зачернели ясней, как надлежит чернеть знакам в резком зимнем свете. Страшна была ее смелость, в которой иногда было что-то порочное. Он страдальчески терпел ее выходки, быстро на нее взглядывая и отводя глаза. Но, скривив губы в саркастической улыбке, она сказала:

— Держите получше шляпу, не то опять слетит, понятно?!

Она считала, что смешно мужчине носить шляпу… он знал это. «Ах, она меня не понимает», — подумал юноша, надвинул обеими руками шляпу на лоб и радостно посмотрел на девушку: от нее шел легкий холод, даже гусиная кожа сделалась на лице… но она была весела! «Никак невозможно ее обнять», — раздумывал он озабоченно, она обязательно сделает какое-нибудь движенье, от которого оба сделаются громоздкими, и ему станет стыдно, что он мужчина, и захочется смеяться…

«…В чем дело?.. Никогда не видал меня?..»

Но он засмеялся, счастливый, лицом к ветру…

И вдруг время полетело с ветром вместе над полем, они зашагали и вот уже оказались у Городских Ворот.

Уверились, что никакой поезд не приближается, ветер вдоль рельсов ударил им в лицо — быстро перешли пути.

Время бежало, и показалось Лукресии, что дом напротив несомненно высок, мостовая гладка, камень темен, показалось ей, что водосток блестит, — больше девушка не сумела увидеть! На мгновение она сломила свою осторожность и взглянула бесстыдно на камень, на дом, на этот мир. И далее без недоверия увидела всего лишь узкую улицу, каменную мостовую, окна…

Попыталась, по крайней мере, подтолкнуть к этому же мгновению свою одежду и шляпу, чтоб дополнить образ города Сан-Жералдо, но отложила до встречи с Фелипе. И они двинулись дальше, оживленные, молчаливые и усталые. Персей снял шляпу по причине солнца и шел, держа ее у груди. На расстоянии походили они на уличных музыкантов, которые пришли издалека, — и то, что могла быть видна другим, заставляло Лукресию Невес выступать гордо, рисуясь; губы юноши раскрывались, сухие и улыбчивые. Как были они оба счастливы! Ветер веял над предместьем!

Лукресия Невес хотела, наверно, выразить все, подражая мыслью ветру, стучащемуся в двери, — но у нее не хватало имени вещей. Не хватало имени вещей, но вот они, вон тут, вон там, вот они, вещи — церковь, голуби, вьющиеся над Библиотекой, колбасы, развешанные у входа в лавку, солнечный зайчик в одном окне, настойчиво подающий знаки холму…