Боясь пробудить его, Лукресия, устыженная, отошла от окна. В тот же день она встретила его у подножья лестницы, и он сказал, торопливо и сердечно: «Добрый вечер, Лукресия».

Поняв свои выверты в комнате благодаря воспоминанию о кассире, девушка поймала себя на том, что крутит прядь своих волос, заплетая и расплетая. И сама не знала, что привело ее к такому простому движенью.

Какая топкая дорога пройдена была в темноте, пока мысли не распустились в действия! Все предместье трудилось в подземельях канав для того лишь, чтоб на том или ином углу кашлянул какой-то человек.

В ней самой правда была тоже под надежной защитой. Это ее не особенно заботило. Подобно тому как никогда не требовалось ей особого ума, не требовалось и правды; любой ее портрет был понятней, чем она сама.

Впрочем, немного смущенная, она поняла, что знает о себе столько же, как этот кассир перед мусорной бочкой. И, подобно ему, возгордилась тем, что настолько себя не знает. «Незнанье себя» было необычней, чем «знанье себя», и последнее не заменяло первого.

Так что девушка в конце концов была удовлетворена и продолжала заплетать косу. Если и было у нее какое-то понятие о своих действиях, тогда как тот кассир никогда не узнает, почему говорил с мусорной бочкой, — то потому, что Лукресия Невес так привыкла всю жизнь себя изображать, что иногда ей и правда удавалось себя увидеть.

Но только видела она себя, как животное видит дом, на который смотрит: ни одна мысль не выходила за пределы этого дома.

Таким было приближенье без близости, свойственное лошадям; и лишь ими одними здания города были полностью видимы. И если огни, один за другим, гасли в окнах и в темноте ничей взгляд не мог уже выразить действительность, — возможным и достаточным знаком ее был бы удар копытом, прокатившийся от перекрестка к перекрестку, пока не достигнет поля.

Бода струилась по стенам, и внутри комнаты каждый предмет с размытыми чертами возвращался в свое мирное существование.

То, что было из дерева, отсырело, что из металла — остыло. Развалины еще дымились. Но вскоре комната, в своих последних испарениях, отдыхала так тихо, как никто никогда еще не наблюдал. Последние огни были погашены.

Правда, в темноте девушка еще бодрствовала, сонно мечтая о замужестве, а мальчик-безделушка играл на флейте в темном углу. Когда-нибудь она разглядит безделушку, вскоре или через много лет, ведь прекрасное не спешит, время одной жизни не равняется ли точно времени ее смерти?.. По крайней мере, она-то уж овладела своей формой движенья и своим инструментом взгляда.

Мальчик-безделушка наигрывал во тьме, и девушка стала отдаляться, забросив за спину косу. Она еще видела флейту, поднятую в воздух. Но под пристальным взглядом вещи начали корчиться, медленно плавясь, флейта раздваивалась, пока ее контуры не распались на части, — сраженная бдением, Лукресия Невес задремала.

Комната, готовясь к долгому сну, стояла с открытыми глазами, спокойно.

Издали вещи принимают неясные очертанья — такова была сейчас комната.

Через короткое время, когда она переодевалась, по лицу Лукресии бродили первые страхи сна. С отекшим лицом, словно опять задремав, она поймала себя на том, что держит платье в руках — скорчившись, ослабевшая. Пошла в ванную и забыла зачем. Снова поплелась в комнату и остановилась на пороге.

С веранды дул дождевой ветер. Вещи стояли как заговоренные, каждая отдельно, совсем потускневшие… штора развевалась, грозясь улететь, и вся комната колебалась, словно кто-то только что исчез за окном. Была такая неподвижность во всех предметах, что они казались призраками.

Сквозь дремоту Лукресию Невес пробрала дрожь перед этими призраками, такими осязаемыми. Свет был потушен. Помещение, однако, освещалось мертвенным светом каждого предмета, и лицо девушки сделалось нежнее. Короткий взгляд на неподвижные вещи поднял ее до сонного вздоха, собственная неподвижность вознесла ее до бреда: вяло зевая, бродила она среди предметов, а игрушки ее детства были разбросаны по мебели. Вот верблюжонок. Вот жираф. Слон с поднятым хоботом. Ах, вот и бык, бык!.. Пересекает воздух среди тучных растений сна.

Потрясенная, Лукресия Невес замерла со стаканом в руке, принесенным из ванной. Казалось, слышит она сквозь тишину что-то дальнее — гармоническое — неотзывное — торопящее.

Вскоре она была уже в постели. Задремала бодрствуя, как свеча.

И ночь в Сан-Жералдо потекла чистая, завороженная.

Муравьи, мыши, осы, розоватые вампиры, стада кобылиц возникали, как сомнамбулы, из глубоких канав.

Чувства девушки распахивались от этих видений, как распахиваются на рассвете двери дома. Тишина стояла могильная, покойная, и медлительно нарастала тревога, какую нельзя торопить. Это и означало сон: быть медлительной и тревожной. И еще смотреть, как огромные существа или вещи возникают из верхних этажей зданий, и видеть их иными, чем в чужих зеркалах: искривленными в своей пассивной, чудовищной выразительности.

Но монотонная веселость девушки не угасала под шум ветров и потоков. Сон разворачивался, словно земля не была круглой, но плоской и бесконечной, и потому было много времени впереди. Второй этаж удерживал ее в вышине.

Она растворялась в воздухе.

Зеркало. В комнате — зеркало.

Но девушка отвернулась. Сердце продолжало биться в своем склепе. Но зеркало все же разбудило ее.

Она разомкнула веки, ослепла на миг. Понемногу вещи в комнате заняли прежние места, вновь обретя способ быть увиденными ею. Теперь, разбуженное, ее сознанье было более безумным, чем сон, и она озверело царапала себя вдоль и поперек.

Но вскоре опять предалась она сну или мечтанью, глядя сквозь ветви, раздвинув их, глухая к советам сознанья. Бессмысленно упершись взглядом в то, что видит. Даже обрести чувство времени было недостижимо — медлительная, бесчувственная, повторяемая в бесчисленных образах, она не отступала. Пыталась разглядеть. Сон был вершиной ее внимания.

На каждой станции сна видела она незнакомую улицу с новыми камнями. Даже во сне ей так был нужен способ видеть!.. Вся — внимание, словно приговоренная, она наблюдала.

Вон лошади на беговой дорожке… Кажутся такими маленькими издали.

Гуд локомотива на станции прорезал комнату, как вопль, сотряся сквозь сон весь второй этаж! Нападение! В разгар катастрофы, бледная, она заснула в своем вагоне еще крепче.

Гудок, уже далекий, заставил девушку сделать остановку на самом пустынном участке сна. Ощупывая с закрытыми глазами сухую почву, она подумала, что одно число здесь в какой-то мере выпадает из общего счета. Это число было 5721387, и она обнаружила его, нагнувшись, чтоб поднять камешек. Когда, подняв, стала рассматривать его, вяло, но упорно, придавая сну все большее напряжение — вертела и крутила в руках камешек…

Пока не залаяла на углу собака. Лающая собака — это судьба. Откликаясь на зов, она немедленно забросила камень подальше и продолжала поиски, не оглядываясь. Выбивалась из сил, неуклонно, размеренно…

В изголовье поблескивал стакан воды.

Время текло, и ночь тлела, вся в полевых сверчках и жабах. Воздух в комнате был напоен сладостью и любострастьем позднего часа.

Девушка искала… Старея, готовясь к минуте, когда наконец найдет.

Хрупкость приютившихся здесь предметов начинала утомлять ее, они уже тяжелили слабые ото сна руки; как больно было от их равновесия!.. И подумать только, что это, возможно, всего лишь орудие!.. Она застонала, царапая себе лицо. И, с трудом протащившись сквозь сон, вот она уже стоит перед лестницей Библиотеки, считая ступени.

Какой ветер!

Эта работа требовала терпения — спускаться по ступеням и подыматься, обнаженно глядя сверху, разглядывая пыль, испытывать ходьбой прочность площадки или изучать ее по часам. В конце концов, решившись, она принялась чистить песком каменную площадку. На коленях. Протерла перила лестницы рукавом, поплевала, чтоб придать блеску.