— Да я ничего такого не думал… я говорил о твоих собственных планах…

— …Ты находишь, что у меня должны быть планы отдельно от твоих?

— Нет, ради Бога, у меня есть свои, а у тебя…

— …Отдельно от моих?

— О Господи!

— Изложи свои планы, Матеус.

При подобной аргументации он не смог бы этого сделать. Он сам не знал, какие у него планы. И он смотрел перед собой, замкнутый, упрямо остановясь посередь дороги.

— Это только мое, — сказал он с надменностью и болью.

— А можно поинтересоваться или как?

— Преуспеть в жизни, — сказал наконец Матеус Коррейя с усилием и стыдом.

Она открыла рот и посмотрела на него с ужасом.

Прошло мгновенье, и дом снова обрел равновесие на своей улице, и, покоренная в стенах своей столовой, она произнесла:

— Конечно, Матеус.

— Ты согласна? — оживился он, и, не зная еще, что муж умрет от сердца, она испугалась его радости.

— И не подумай, что я воздушные замки строю, у меня в голове все по дням расписано, поняла? Как ты думаешь, а?

— Про что?

— Да про то, что я сказал, черт возьми, Лукресия! — воскликнул раненый боец, не отступая.

— Как я могу знать про то, что ты сказал, — пробормотала она с раздражением и отчаянием… Это был единственный раз, когда они столкнулись лицом к лицу.

Прелесть всего этого была в том, что она настолько заплуталась, что ощущала себя ведомой насильно. Богатая и потерянная, шла она дальше, и открывались кино, и множились в зеркалах жесты и лица. Он спрашивал, она отвечала, и не собрать было мыслей: она не смогла даже удержать в памяти некоторые фразы.

— Хочу купить белого газу на блузку, я ее вышью крестом!

Надо было ему об этом сказать.

— Я сколько уж времени бананов не ела… — Она слегка потянула Матеуса за лацкан пиджака, а он отклонился досадливо. — Я такие драгоценности в витрине видела, Матеус!.. Матеус! У меня губы потрескались, — сообщала она.

А однажды в зале, полном людей, она высказалась так:

— Риголетто — это ведь Риголетто. Навсегда.

И сама испугалась. Словно из других времен было подобное мнение. Настолько, что если б в зале были молодые, то взглянули бы на нее с любопытством. Лукресия со страхом угадала это.

Город Сан-Жералдо не был больше на пороге своего рождения, и она потеряла свою прежнюю значимость и свое незаполнимое место в прежнем захолустье. Существовал даже проект постройки виадука, какой соединил бы холм с нижним городом… Участки на холме уже распродавались под будущие особняки… Куда уйдут лошади?

Безмолвные свидетели пришествия людей и машин, лошади смиренно перебирали ногами. Отмахивались хвостом от солнцепечных мух.

В ту пору Лукресия Коррейя причалила наконец к тому, что происходит. Придя к мысли, что видела весь этот прогресс в мечтах и отсюда почерпала свою силу. Узнавая то здесь, то там знаки своего строительства.

Тогда она возобновила свои прогулки, и новая жесткость родилась в ней по отношению к мужу. В те времена он стал работать уже меньше, и случалось ему проводить долгие часы дома, скучая. И если оба решали, что сегодня не выйдут, то каждую минуту сталкивались по комнатам, в раздражении.

Один из них был здесь лишний, теперь, когда Лукресия обрела былое могущество. За столом он скатывал хлебные шарики, на что жена смотрела нахмурясь, или комкал обрывок газеты, бросая ей в голову.

— Рассеку тебе мозговицу надвое, — он шутливо называл голову мозговицей. Она бледнела.

За порогом своего дома она чувствовала себя счастливой, раскрывала с треском солнечный зонт, еле удерживая равновесие на ветру.

Да, город Сан-Жералдо был хорошо оснащен. Иль скоро поднимет якорь? Но какой курс возьмет судно из камня, что уже создало себе славу?

По возвращении она находила Матеуса нервно курящим. Едва завидя ее, он гасил сигарету, смяв и тыча в пепельницу с явным удовольствием, придавив и сломав, еще не погасшую. Оба смотрели на растерзанную сигарету как зачарованные. Она — вся уйдя в себя, словно только что на ее глазах свернули шею петуху.

Отношения между людьми здесь все больше и больше обострялись, и даже Матеус, не принадлежавший к этим землям, становился раздражителен и сух. Подойдет вдруг к окну и скажет, словно приказав жене остаться — ибо присутствие Лукресии, такое победное, душило его:

— Ладно. Пойду на звездочки взгляну.

Одна только Лукресия не испытывала гнета города. Когда кто-нибудь жаловался, что приходится долго ждать трамвая или трудно нанять квартиру, Лукресия Коррейя опускала глаза, стараясь скрыть, что ведь это она во всем виновата.

Но когда бывала у врача, становилась красноречивой, фразы сыпались одна за другой, все более объяснительные и запутанные:

— Собственно, это даже не боль, доктор, это скорее впечатление какое-то, а потом я целые месяцы ничего не чувствую… Не скажу даже, что оно неприятно, знаете? Ах да, и еще у меня вдруг озноб бывает, — добавляла она помолчав, с высокомерием.

Врач слушал, притворяясь, что думает. С сонным лицом записывал каясдое слово женщины. О, она была раздражающе необычна. Город Сан-Жералдо был теперь полон необычных женщин, которые любили ходить по врачам. Лукресия надевала обычно лучшее свое платье. Вот и теперь она скромно ждала приговора. «Вам нужен отдых, сеньора, побольше отдыхайте». Она выходила, гордая и спокойная.

— Подай мне мою вышивку, Матеус! — говорила она тихо, скрывая свою силу.

Но даже когда она прятала когти, Матеус весь сжимался. С каждым разом больше.

Не только по ее вине. Посреди суеты города он и впрямь признавал себя чужеземцем: он не знал, за что ухватиться, тогда как Лукресия Невес была частью лавины. Она слепляла ее, миг за мигом. После того как привела мужа на Базарную Улицу, чтоб поселиться там, она становилась все более и более жестокой. Матеус привык теперь проводить целый день дома, глядя из окна в дождливую погоду на освещенные витрины, считая проезжающие авто. Выискивал сломанные вещи, чтоб починить, и спал после обеда в серые ветреные вечера.

А она в это время важно бродила по комнатам, волоча хвост длинного пеньюара. Находила, что она — самое умное существо на свете, и придумывала, как бы доказать это Матеусу. Он, своим все слабеющим голосом при все полнеющем теле, выводил ее из терпения, заставляя так брыкливо махать подолом домашнего платья. Она смотрела на него огромными удивленными глазами, шумно смеялась от холодности.

— Матеус, миленький, — говорила она колко и с любопытством, — Матеус, хитрец ты эдакий, — говорила она, смеясь и пользуясь слабостью чужеземца, чтоб вытеснить его…

Он в ответ только сильно смеялся, потому что сам обучил жену такого рода играм, когда был хозяином дома; он смеялся одобрительно, и оба смотрели друг на Друга.

И все-таки она чувствовала себя на милости человека, который присутствовал при ее упадке еще до ее возрождения. Гордая, она не желала свидетелей тому, каким образом удалось ей преобразоваться, и как и ее руки касались тех самых пыльных досок, какие город Сан-Жералдо употреблял на леса, перед тем как заявить о себе новым зданием или более совершенной системой каналов.

И чем больше боялась она окончательно оказаться в его руках, тем больше старалась угодить ему. Принимала противно заискивающий вид, предоставляя ему приятную возможность хоть на миг проявить утраченный мужской характер. Говорила, словно речь шла о ком-то третьем:

— Он ничего не смыслит в нарядах! Оденьте его жену в мочало и скажите: «Как красиво!..» он повторит: «Как красиво!» — она смеялась, и муж смеялся, польщенный… Тогда она смеялась нежней: вот глупый!..

Надо было поддерживать веселость, чтоб затушевать слово, потому что, сквозь собственный смех, он уже пристально вглядывался в супругу, с робостью и беспокойством. Но Лукресии было этого мало, и она, поставив на карту все, повторяла: «Глупый!..» И они смотрели друг на друга и так смеялись, что слезы выступали на глазах, а она еще прерывала смех пронзительными «ой!..»