Но в Национальном Аквариуме, как ни старалась, не смогла понять, «что такого для своей души» Матеус здесь нашел. И, устав странствовать по душе мужа, которая, казалось, растеклась по всему городу — едва нырнет здесь, как всплывет, иная и неповторимая, в другом конце, — совсем уже устав, она дала себе передышку и посмотрела собственными силами: вот рыбы.

Несколько раз Матеус тянул ее за руку — пора уходить. Но она, в предвестье будущей жестокости, стояла твердо, как в пол вросла. С накипающей злобой глядела на поверхность воды в аквариуме, вделанном в стену — снизу доверху. Снизу доверху — глядела, как рыбы, почти коснувшись поверхности, вновь устремлялись легкой стаей в глубину, чтоб вновь и вновь повторить свою попытку — кроткие, терпеливые, бессонные — перепрыгнуть линию воды.

Единственным местом, где они могли жить, была их тюрьма. Именно это увидела она, непреклонная, сравнивая воду пленных рыб с предместьем Сан-Жералдо — и сердито ткнув локтем Матеуса, который настаивал, что пора уходить.

Даже в своем родном городе Матеус Коррейя продолжал быть чужеземцем, человеком, который из всех мест извлекал то, что могло оказаться ему полезным. Жил в бегах по улицам, но всегда спокоен и элегантен.

От него шел какой-то холод, бока, ноги, шея, все было как ледяное — воздействие, возможно, его безмолвных запираний на целый час в ванной. Он выходил оттуда весь холодный, седеющие волосы смочены одеколоном. Гладкие ногти тускло белели на крупной руке; в кармане пиджака — надушенный платок. У него был вид адвоката или инженера — весьма таинственный притом вид. Она не интересовалась делами мужа — но как он прихорашивался, чтобы идти в должность!

Непрерывное самосовершенствование. Он был исполнителен и энергичен. Исполнителен без унижения, как гладиатор на жалованье. А она, будучи женой, служила ему. Вытирала его пот, растирала его мускулы. Унизительно ей казалось жить, завися от уходов и приходов, от привычек Матеуса, стирая и гладя рубашки, которые городская пыль тут же марала, или потчуя его мясом и вином.

Но она могла лишь слепо подчиняться маятному этому распорядку, мотивы которого уже, кажется, давно остались для нее позади, могла лишь тратить долгие месяцы на подготовку к сражению…

В надежде, что в один прекрасный день кто-нибудь раздавит ее колосса — и она… с ужасом… станет свободной… Каждый раз, когда он возвращался домой, она поражалась, что супруг еще не в тюрьме. Здесь все, казалось, жили незаконно, занимали странные какие-то должности. Матеус Коррейя, например, был… посредником.

Подобная функция делала его загадочным и самодовольным: по утрам он легко закусывал, целовал ее сквозь запах кофе, зубной пасты и утренней горечи во рту. Кольца на пальцах позванивали, как цепь раба.

И, закончив прислуживать ему, она оставалась сидеть у стола, глядя на его сборы. Все теперь здесь носило имя Матеуса Коррейя. Душ Матеуса. Метла Матеуса. Маникюрные ножницы Матеуса. Не было, верно, на свете жизни более внешней, чем у него; а она погружалась в себя все глубже, участвуя в этой жизни. Ей не хотелось даже получше узнать его.

Но когда бывал в ударе, он блистал остроумием. «Иногда я просто от смеха помираю», — писала она матери в свободные минуты. Ана перебралась на ферму к сестре.

Лукресия и сама попала под какое-то колесо «совершенной системы». Если она думала, что, заключив союз с чужеземцем, она навсегда стряхнет с себя город Сан-Жералдо и окажется в мире фантазии, то она ошиблась.

Она оказалась в другом городе, это да… — что там, в другом городе, в другой реальности!.. — всего лишь более цивилизованной, ибо речь шла о великой столице, где вещи уж так перемешались, что люди либо жили в сфере, для них недосягаемой, либо крутились в каком-то колесе. Она вот и сама попала под одно из колес «совершенной системы».

Может, уж ее раздавило — голова внизу, а нога отскочила в сторону…

Но со своей позиции — вдруг даже удачной, кто знает, — она видела все достаточно хорошо, стоя в дверях пансиона. Глядя, как сталкиваются тысячи гладиаторов на жалованье.

И пока эти статуи проходили мимо — мыши, мыши, да и только, ни на секунду не остановятся, погрызут, что попадется, что ухватят, и трясутся со смеху. «Ну как провели лето? спрашивали друг друга, давясь смехом, пропели? Попляшите теперь!..» По совести сказать, навряд ли пропели. Напротив, эти гладиаторы были крайне практичны.

Стремясь к чему-то «высшего порядка», Лукресия попыталась еще пару раз сходить в театр, выждав момент, когда достигала трудной для счета цифры, как семь или девять, чтоб прибавить такую фразу: «Сколько раз мы за последнее время были в театре? Дома я ходила чуть ли не каждый день».

И вот она сидит среди публики, в то время как балет на сцене продолжается, а темнота обмахивается веерами. Она слилась с иным каким-то народом и, составляя часть этой безымянной толпы, чувствовала себя знаменитой и неизвестной в одно и то же время.

Позади ее ложи, позади темноты, она четко угадывала салон — еще салон — еще салон — бегущие. В проходах носки ног запаздывали на бегу, руки раздвигали шторы, и люди, задыхаясь, прибавлялись к темноте… она сама, возбужденная веерами, потела в своем первом «замужнем» черном платье — «я вышла замуж летом» — среди «высшего порядка».

На сцене ноги и руки танцевали, но Лукресия Невес Коррейя не совсем улавливала, в чем было дело. От сокровенного неведенья времен Базарной Улицы она перешла к неведенью публичному. Хотя очень старалась усвоить выражение лица других и все эти слова, какими мир Матеуса выказывал свое знание подробностей и профессиональной стороны вещей.

Она жила, смахивая воображаемые пылинки с платья, и в этом ценном жесте угадывались ее обширные познания. Но, несмотря на все усилия, она смотрела балет не слишком зачарованно. Тем более что издалека не все различишь, даже в бинокль. Над декольте большой бинокль мужа заслонял ей лицо.

И она говорила себе с осторожностью, незнакомой ранее: «Забудь ты этого танцора…»

Ибо недавняя супруга вся дрожала от внезапно вспыхнувшей любви к танцору. «Не отпускай меня», — шептала она, церемонно обмахиваясь веером. Матеус Коррейя протягивал ей конфеты — он ей все покупал, и Лукресию начинал уже раздражать этот человек, который взял ее из удовольствия иметь жену молодую и капризную, — танцор, в движении гибком и медлительном, наполнил восторгом ее душу и кровью рот, где лопнул какой-то сосудик: она смешала кровь со сладостью конфеты, ковырнув в зубах ногтем.

Ее отсутствие чувственности ударялось о ненужную чувственность сердца — со ртом, полным крови, она смотрела на сцену и любила танцора. «В конечном счете чему он предается?» — думала она, вспомнив саму себя в одну дождливую ночь, когда пыталась найти очерк вещей — что и он, к ее ужасу, пытался сейчас сделать.

Он был танцор города, этого города.

Но если она могла прочесть лица Персея, Аны, Фелипе, даже доктора Лукаса, — на лице танцора она ничего не прочла, это было слишком ясное лицо.

«Чему он так предается?» — предостерегало ее что-то. Хотя танец артиста она понимала все-таки лучше, чем другие проявления этого города. Если он пробудил в ней старые обеты, то ведь она теперь — без времени, зацепилась подолом за какое-то колеса «совершенной системы».

Но, однако, никто не может ее отсюда выгнать, она имеет право находиться здесь, в ложе, в каюте этого корабля: теперь ее время, значит. В нем — безопасность. Наивысшая.

Вскоре антракт ярко осветил весь театр, танцор, в один прыжок, исчез из вида, весь город взорвался аплодисментами. Тогда она поднялась вместе с Матеусом, в безопасности, и вышла эдакой павой, плавно покачивая бедрами.

Дыханье людей полнило жаром салоны фойе, каждая вещь повторялась во многих зеркалах на перекрестке ночи. В таком передовом городе каждая новость разносилась по радио, каждое движенье размножалось по зеркалам — здесь ценили все впечатления, какие получали.

Но так было, однако, в первые времена ее замужества.