— Бы смешны, это да!

Хоть и глубоко униженный подобными словами, юноша не изменил своей позы у стены и стоял, простерши руки, как концы креста, — только слегка вздрогнул и наклонил голову. «Я знаю», — повторил он на сей раз гневно.

— Так чьи ж они? — выдавила она из себя с усилием.

С минуту оба молчали, глядя друг на друга.

— Божьи, к примеру… — сказал Персей, разуверенный, сложив руки и уменьшившись в размерах.

Но теперь она, казалось, готова была идти в наступление, вся ощетинившись.

— И не Божьи они вовсе, а свои собственные, идиот!

— Хватит, хватит! — испугался юноша.

Они помолчали, настороженно. Он бесшумно отодвинул кресло, стараясь не обидеть ее взглядом.

Потом, когда счел, что все уж, верно, успокоилось, осторожно поднял глаза.

И с удивлением заметил, что Лукресия Невес не только не оправилась, но вся напряжена, подобно коню, остановленному на всем скаку.

Заметив, что за ней наблюдают, девушка сочла, что настал момент положить конец попытке перемен, предпринятой гостем, если только он не побежден уже. Совсем спокойная, отрешенная, она принялась рассматривать собственную руку, словно та ей не принадлежала, вертя ее так и сяк, картинно шевеля пальцами или задумчиво поглаживая ручку кресла, — старалась показать Персею, что она последователь йоги. И когда наконец добилась от него прежнего взгляда, выражающего: «Ты — просто чудо!» — сразу успокоилась, усталая.

Но теперь не хотел отступать он.

Смотрел на нее с угрозой, словно собирался наброситься.

Лукресия Невес раздражала его. Он мог бы, пожалуй, жениться на ней и поправить ее нрав, как муж битьем «учит» свою жену. Однако щепетильность побуждала его предоставить эту работу другому.

Что не помешало ему сейчас так взвинтиться, что он способен был, одним широким взмахом руки, свалить и разбить все эти грязные безделушки!

Он понял в эту минуту, как она дорожит ими, и возненавидел ее, и возненавидел их, да как еще! Он — мужчина, он не станет больше церемониться, он одним взмахом сметет с лица земли этих умниц из Сан-Жералдо, с их безделушками и капризами — и дело с концом!

Таково было жестокое намерение юноши, когда он так свирепо смотрел на нее. Лукресия, чувствуя опасность, защитно выпрямилась, и оба смотрели друг на друга с яростью, но истина незаметно воцарялась меж ними: он хмурился, она уже сникла, он был мужествен, она женственна, один был крепок, другая — хрупка, он — добродушен, она — вспыльчива. Осознав раньше него положение, в каком они оказались, девушка взглянула на гостя с вызовом. Персей отступил.

Оба посмотрели друт на друга растерянно и со вниманием.

О, да ведь он любит ее, понял Персей; она вдруг стала необходима ему, как ей необходимы ее кресла и безделушки; он нуждался в ней для того, чтоб она прояснила что-то своим присутствием… Так он почувствовал ее на одно мгновенье и покачал головой, медленно и печально.

А Лукресия сидела, как королева, и смотрела на свои ногти. Как-то раз он дотронулся до ее плеча, чтоб указать ей на что-то, и ощутил, как торчат косточки у той, которая воображает себя королевой…

Он срочно стал излагать ей план сегодняшней прогулки — в конечном счете это была цель его утреннего визита:

— Сядем на трамвай у базара, сойдем на ближайшей площади, оттуда направимся к…

Внезапно заинтересованная, она прислушивалась.

И вскоре, отвлекшись, оба снова, казалось, мыслили в одном направлении, хоть за несколько минут до этого их любовь обрушилась.

Они поняли это. Она знала, что никогда не простит. А он знал, что свершил то, что должен был свершить, чтоб продолжать свой неспешный путь, который влек его сильнее, чем любая женщина. Но ему было стыдно, что все удалось.

Они смолкли одновременно. Девушка смотрела на свои ногти, юноша — на свои сапоги.

— Сегодня утром, я еще спала, — вдруг сказала она по-детски, — когда меня что-то разбудило, но потом я задремала снова, и мне приснилось, что кто-то возвращал каждому человеку утерянный сон, знаете, чтоб люди вернули все часы, что недоспали… И меня тогда спросили, сколько мне не хватает — тысячи или двух тысяч лет сна, и я тогда сказала, что двух тысяч, и тогда мне снова закрыли глаза, и я в тот момент…

— Но кто это был? — прервал Персей-Мария, подавшись вперед в своем кресле.

— Как это кто? — нервно переспросила она. — Я ведь сказала: «что-то меня разбудило»… неясно разве? — продолжала она с жадной торопливостью, — я закрыла глаза и поворачивалась с боку на бок, пока не поняла, что сплю, — и она рассердилась, что приходится объяснять, когда он не расспрашивает, — пока не поняла, что все время спала. — Она смолкла, растерянная. — А у вас так бывает? — спросила она еще, помолчав, с какой-то ревностью, заглушаемой любопытством.

— Нет, нет, никаких снов я не вижу! — ответил он страстно, возбужденный снами Лукресии Невес.

Разочарованная, она взглянула на него, стараясь прочесть в этих ласковых глазах, на этом лице, кротком и смуглом, где то, что было от уродства, представало красотой в прогулках по Базарной Улице… Что хотела она прочесть? Возможно, никогда она не встретит другого мужчину такого пригожего, подумала она с огорчением, опустив глаза, чтоб скрыть подобную мечту.

— Если моя мать умрет, я приду жить к тебе.

— Как?!

Девушка оторвалась от своих тайных мыслей, и ей удалось взглянуть на него сквозь свое воображение:

— Мы не поженимся, но мы — как жених и невеста.

Это была правда. Он восторженно удивился. «Верно…» — пробормотал он, глядя в потолок и вытянув губы, словно хотел свистнуть.

— Как ты думаешь, мне уйти? — спросил он с несчастным видом, помолчав.

— Да, иди, — сказала она ласково.

Поскольку он не двигался с места, Лукресия Невес прибавила, с рассеянной любезностью:

— Мама порезала палец… И знаешь чем?

— Чем?.. — спросил он с недовольством.

— Бумагой… Тонкая такая бумага. Неглубокий порез… Царапина и немножко крови вышло.

— Вранье, — произнес он уверенно.

— Ты считаешь враньем все, во что не веришь, — отозвалась девушка гордо. — Она даже йодом помазала. Бумагой тоже можно порезаться, мой милый. Спроси у своего отца…

— …Я ухожу, — прервал он тревожно, протягивая ей руку.

Она засмеялась:

— Люди, как мы с тобой, не пожимают друг другу руку! — и она постаралась сдержать смех, потому что Персей стал весь красный и отдернул руку, но это ей не удалось. И пока смеялась, показывая редкие зубы, он почти выбежал из комнаты, в ужасе, наткнувшись на этажерку.

Оставшись одна так внезапно, девушка словно проглотила свой смех.

Солнце, плывя к полудню, резало лучами зеркало. С веранды доносился запах железной дороги, деревьев и угля — запах полей после вторжения неприятеля, столь характерный для города Сан-Жералдо… Она лениво поежилась, шатко путешествуя по комнате. И под конец, под шум колес, отупела и стала клевать носом.

Освобожденный ли дух слился с ветром из открытого окна, но принимая все более четкий очерк, становилась она одним из предметов комнаты: ноги упирались в пол, тело резко обретало обычные формы. Все, что было сверхъестественного, — голос, взгляд, способ существования, — кончилось; то, что еще оставалось, могло внушить ужас любому, кто б сейчас взглянул на нее. И был бы ранен холодным блеском маленького кольца на ее пальце, маленького камня, вобравшего в себя силу всех вещей в этой комнате.

Дверь отворилась, и мать пробудила ее:

— Ты звала меня…

Лукресия Невес открыла глаза, вгляделась, не видя. Много минут прошло…

— Ты здорова? — забеспокоилась Ана. — Ты что-то красная…

— Не знаю… это голод, — сказала она громко, с трудом распрямляясь.

«Голод?..» — удивленно подумала мать.

Она никогда не слышала у дочки такого голоса. «Да, — сказала себе Ана, с трудом осиливая новое свое материнство… — Это голод, — повторила она бессмысленно вслух, чтоб все слышали и судили сами, узнав, что дочь сказала своим детским, своенравным голосом, — это голод… Ах, девочка, ты выздоравливаешь, — произнесла она неуверенно, — выздоравливаешь», — повторила еще, бросившись искать молоко, растерянная, немного грустная.