Но она продолжала стоять, бесприютная, перемалывая свои трудные мысли.
В этом божестве, при свете двух часов пополудни, мысль, почти никогда не приведенная в исполнение, стала настолько первобытной, что превратилась в чувство. Самой совершенной мыслью было: видеть, слушать, гулять. Но скупой разум, как большая птица, сопутствовал сам себе, не спросясь своего согласия.
А насчет того, чтоб рассказать о происходящем Персею, так все ведь так просто, глупо даже: она всего лишь строила то, что уже существует. Ну и что ж! Она видит реальность.
Кроме того, как рассказать Персею, если все это состоит из вещей непродуманных и нет всему этому доказательств?.. Чтоб добыть их, надо поверить во все эти вещи, даже независимо от них самих — ведь вся кухня была лишь виденье в стороне. И каждый раз, когда она поворачивалась в ту сторону, виденье оказывалось снова в стороне. Так девушке удавалось выдержать освещение двух часов пополудни — то подымая голову на случайный шум, то бегом устремляясь через все комнаты к веранде, на призывный звук многих шагов по мостовой.
Она открыла все окна и двери на веранде, увидела семинаристов, шагающих по улице сдвоенным рядом, размахивая руками, в развевающихся одеяниях… «Счастливы ли они?..» — спросила она себя задумчиво. Иногда Лукресия Невес бывала необычайно сообразительна. Засмеялась. Взглянула на дом напротив.
Перевела взгляд на третий этаж, весь высветленный солнцем. Один из тысячи казематов нелепого, освещенного города.
Но как отрадно видеть, какого совершенства достигли его защитные сооружения! Кто знает, может, когда-нибудь встанут на каждом углу бронированные автомобили. Слава человека в том, что у него есть свой город.
И сейчас, когда она вернулась назад, по затененным коридорам, кухня открылась перед нею огромным залом.
Через минуту она уже ее переделала; сейчас не годился прежний взгляд на вещи. Перемены, кажется, удовлетворили Лукресию, и она смотрела на кастрюли, такие начищенные, такие смиренные…
О, да ведь ей ничего и не нужно, кроме всего этого, необычное никогда ее не привлекало, а всякие фантазии тем паче: по правде сказать, ей по душе то, что сейчас здесь.
Но в этом и трудность: перешагнуть через «то, что сейчас здесь». А иного пути нет. Но чтоб перешагнуть, надо считать это выдумкой. Но ведь пройдет немного времени — и выдумка перестанет быть выдумкой и обратится в «то, что сейчас здесь». Лукресия даже имела обыкновение рассказывать анекдоты, выдавая их за действительность! И люди от этого только больше смеялись — так поражает достоверное.
Б какие-то факты она верила, в другие — нет. Не верила, что облака состоят из сгустевших паров: зачем так? Вон ведь они, облака. К поэтическим оборотам относилась отрицательно. Любила, когда рассказывают как оно есть на самом деле, расставляя все по своим местам.
Это она всегда обожала — она-то, кому, чтоб изучить местность, так и хотелось пролететь над нею птицей, самый был бы легкий для нее путь. Ей нравилось остановиться на сути вещей: веселая улыбка весела, пространный город пространен, красивое лицо красиво — так доказывала она себе правоту своего взгляда на вещи.
Иногда она достигала еще более совершенного взгляда: город, вот он каков, город. Но грубому ее уму не хватало пока высшей тонкости, чтоб увидеть и назвать просто: город.
После того как она поставила вытертую посуду в буфет, и началась настоящая история этого вечера.
История, на которую можно посмотреть так по-разному, что лишний способ не ошибиться будет просто перечислить поступки девушки и смотреть на ее действия как в том случае, когда говорится просто: город.
Началось с того, что Лукресия Невес стряхивала веник во дворе и на окне «Золотого Галстука» увидела тарелку с апельсином.
Это был новый способ видеть: чистый, несомненный. Лукресия Невес рассматривала апельсин на тарелке.
Но рядом находился буфет с графинами, деревянный ящик, потрепанная счетная книга, грязная тряпица и опять апельсин. Взгляд не был описательным, было описательным расположение предметов.
Нет, то, что принадлежало лавке, не было украшением. Нечто незнаемое приняло на миг форму вещей, так вот расположенных. Все это составляло систему укреплений для обороны города.
Вещи стремились к одному — выявиться, и ни к чему другому. «Я вижу» — вот единственное, что можно было сказать.
Войдя в дом, чтоб спрятать тряпицу, которой терла тарелки, она остановилась на секунду перед материной спальней, запертой на ключ. И заглянула в щелку. Какими большими казались вещи, если смотреть в узкое отверстие. Они приобретали объем, тень и свет: они выявлялись.
Через щелку альков приобретал пышность и великолепие, какие исчезали, едва откроешь дверь.
Так надо смотреть и на город: через бойницу. Тогда наблюдающий будет защищен подобно наблюдаемому. Оба — вне досягаемости. И Лукресия продолжала с жадностью наблюдать через бойницу, чуть ли не на корточках у запертой двери.
Забыв обо всем и напрягши все свое внимание.
Потом выпрямилась с болью в спине, пошла на веранду и повесила сушиться полотенце.
И увидела стену, перерезанную низким балконом со светлой железной оградой. Что-то назревало…
Всматриваясь, девушка словно хотела помешать наличию здесь этой высокой стены с оградой, так они казались здесь ни к чему — только для бессмысленного на них смотрения. Она тихонько вздохнула.
Все, на что она смотрела, становилось реальным. И теперь она смотрела спокойно, без тревоги, на горизонт, перерезанный трубами и крышами.
Трудное было в том, что видимость и была реальностью. Ее усложненный взгляд был взглядом живописца… Из каждой стены с водосточной трубой рождалось нечто неделимое — стена с трубой. Трубы — как они навязчивы. Если большая труба, значит, дом с большой трубой.
Никакой ошибки быть не может — все существующее есть совершенство, вещи только тогда и существуют, когда совершенны.
Она спустилась в погреб, набитый всякой всячиной, ища места, куда поставить веник, оглядываясь… Происходит что-то вон в том углу: а то происходит, что резиновая трубка привязана к сломанному крану, старый сюртук висит в глубине, электрический провод обвился вокруг железины.
Строительный материал для города!
Она смотрела на вещи, какие нельзя и назвать. Причудливые формы некоторых из них будили в ней пустое вниманье: взгляд без пощады на вещь без защиты. Вот резиновая трубка, привязанная к сломанному крану, за ними висит старый сюртук, а электрический провод обвился вокруг железины. Раз видишь вещи, значит, они есть.
Она в нетерпении била ногой, как копытом. Старалась, чтоб лучше все разглядеть, быть спокойней, глупее, удивленней — как солнце. Почти ослепла, вглядываясь.
В течение долгих лет упорного старания обострилось в ее особенном взгляде то, что шло от изначального разума.
Так стояла она неподвижно, сурово, похожая на усталую ломовую под солнцем. Это был самый глубокий вид раздумья, на какой она была способна. И достаточно ей было поразмышлять несколько минут, как она становилась непроницаемой, и только один сонный глаз оставался открыт, чтоб видеть вещи. Только видеть, не воспринимать. Так она стояла, переминаясь с ноги на ногу.
«Я знаю, что вы пытаетесь сделать: вы пытаетесь увидеть поверхность, но у вас хриплый голос», — подумала она откуда-то с большой, незнакомой глубины, словно выходила в открытое поле, чтоб подумать это, и возвращалась оттуда бегом, чтоб продолжить свою думу.
Ведь думать можно как угодно, при условии, что никто не узнает. Даже когда это опасно! О, но ведь она осторожна!
Осмотрительность состоит в том, чтоб не знать, что делаешь. Свое теперешнее состояние она выразила так: «Я ставлю на место веник» — этой предосторожности достаточно. «Ставя на место веник», она глядела в пустоту дыры над тесным погребом, в то время как от грохота проходящего трамвая содрогалось все здание со своими стенами, безделушками, чистыми стеклами и темнотой.
