— Слушаю, — Младояр и припомнить не мог, когда наставник ему в последний раз «приказывал».
— Пока я не вернусь, с того берега людей не забирать, пусть что угодно говорят, хоть Родом, да Матерью клянутся, что не хворы. Он может здоровым казаться, а через час свалиться да на Медные Поля… Меня ждать! А если долго возвращаться не буду — поставить заставу, кто реку перейти вздумает, на пути стрелами разить без пощады! Я хуторянину сказал, сейчас сына в Крутен отряжает…
— Я и сам могу!
— Нет, ты здесь нужнее, Млад. Пока ты — единственный воин, хоть и отрок, да выученный. Вот и будешь здесь один, как застава, пока князь дружинников не пришлет. Всем, кто на том берегу покажется — вели возвращаться в свою деревню.
— А как не послушаются?
— Так челн все одно на этой стороне?
— А вплавь?
— Вода-то уже, поди, ледяная!
— Я бы переплыл, — не к месту похвастал княжич.
— Ежели кто переплывет, вели обратно плыть!
— А не послушает?
— Убей.
— Как убей? — до Младояра только сейчас дошло, какое испытание ему приготовила Судьба, — Своего, из-под Крутена, да убить просто так? Да…
— Не просто так, — оборвал княжича Иггельд, — коли не убьешь, пойдет в град, там занеможет, помрет, да заразит весь народ — тысячи погибнут! Моровая язва — хуже набега любого. И твой долг перед Крутеном — убить…
— Я понял, — язык отрока чуть ли не забивался сам куда-то глубоко в горло.
— После того, как убьешь, коли руками касался — промоешь уксусом, пожуешь чесноку, меч — над огнем прокалишь.
— Так закалка… — невпопад забеспокоился Младояр, — Отпустит…
— Потом в воду опустишь, перезакалится… Главное — мертвое тело сжечь, только руками не трогать. Разведешь костер рядом, петлю накинешь, в огонь затащишь как-нибудь. Мужичок поможет дров натаскать.
— А как ночью переплывет, ведь прозеваю?
— Собак рядом привяжи, да крепись, не спи!
Младояр стоял, опустив руки, на него сразу так все навалилось. Лекарь, меж тем, закончил переодеваться, сложил любимые одежды в отдельную сумку, пояснил:
— Может, сжечь придется одежонку-то… — и тут же «оживил» воспитанника, — А ты чего стоишь, как истукан?
— А что делать?
— Как чего? Готовь себе гнездышко на берегу, не стоймя же стоять неделю будешь… Стрелы готовь, пару луков надобно. Уксус, чеснок, дровишек напасись…
Младояр отрешенно смотрел, как через неширокую реку переправлялся челн с Иггельдом и хуторянином. Да, надо браться за работу…
* * *
Иггельд знал дорогу к Заболотной деревушке. По тропе ходили, не слишком часто, но и не редко. Если же такое хождение продолжается не один век, дорога, пусть даже лесная, приобретает обжитой вид. И трава под ногами не та, не столь пышна и зелена, как в пяти шагах от тропинки, и ветки в глаза не лезут, и подорожник — спутник человека, метит край дорожки, отчего и прозвище получил. Когда боги оставили лишь один путь из малого заболотного мирка, огородив его со всех сторон, хочешь-не-хочешь, а единственную дорожку протопчешь. Даже если в деревушке живет три дюжины населения, включая отроков и бабенок. И как они только здесь живут, хлебов не сея, да и коровок — всего по одной на дворе. Дурное место, бедное, люди здесь редко досыта едят. Но ведь живут, давно обитают, деревеньке Заболотной лет, быть может, больше, чем самому граду Крутену. Небось, за все века ни один набег чужеземный заболотных не побеспокоил. Разве что женятся на чужих. Обычаи странные, здесь не девки идут жить в дом жениха, а парни селятся к невестам.
Иггельд оглянулся на солнце. «К полудню добреду!» — решил он. Оно конечно, на светило посмотреть не вредно, и подумать о всякой всячине, обо всем позабыв — тоже можно. Другое простить нельзя. Иггельд позабыл, что он еще и воин, что всегда должен быть начеку, далеко вперед глядеть, да все слышать! А тут просмотрел…
Шедший ему навстречу паренек лет восемнадцати, заметив встречного, юркнул в кусты. Беззвучно ступая, схоронился, даже дыхание задержал, пока чужак проходил мимо, всего в десяти шагах. И лишь после того, как старик скрылся далеко позади, юноша продолжил свой путь — вперед, к переправе.
* * *
«Да и лица у заболотных чуть круглее, нежели у городских, особая порода видать» — подумал Иггельд, остановившись у края деревушки. На него пялились двое мальчуганов и девчушка, как раз собравшиеся до лесу. Один из мальчишек сорвался с места, рванул к дому, оповещая криком деревушку. Как же — чужой человек, да в их краях! «На мор, что-то, не похоже», — отметил наметанный глаз старого лекаря, — «вот и бабенка здешняя, глаза чистые, смерть рядом не хаживает!».
* * *
Лекаря приняли по княжески, с почетом, угощением, банькой и пивом. Собралась, никак, вся деревня, одних пожелавших подмочь гостю в баньке набралось… Две румяные бабенки, лет по тридцать с немалым гаком, явно положившие глаз на Иггельда, готовы были уж вцепиться друг дружке в волосы. «Ну вот, теперь на части раздерут», — подумал Иггельд, чувствуя некий подъем в душе, — «Вроде лечить сюда пришел, а придется мужским делом, того, покувыркаться. Бабы-то здесь все в теле, ядреные. Эх, замучат меня, старика!».
Из первых же расспросов Иггельд выяснил, что в деревне пока никто не помер. Это известие успокоило ведуна. Один из мужиков просто протянул вперед руку, закатывая длинный рукав. На коже нижней трети предплечья зиял вскрывшийся уже гнойник, крупный, с драхму, выделения светлые, почти без запаха. Вокруг — кожа багровая, но не горячая. Выше по предплечью — еще два гнойничка, малых размеров, странно лежат, не так, как положено.
«Ага!» — уразумел Иггельд, — «Малые гнойнички не по ходу жидкостей телесных, а случайно расположились, как будто кто-то кинул горсть камешков, куда попали — там и загноилось».
Старый лекарь попросил мужчину снять рубаху и порты, тщательно осмотрел тело больного. Других гнойников не нашлось, узелки под мышками увеличены самую малость. «Здоров, что бык!» — решил Иггельд, — «Странные, однако ж, язвы…»
— Может, обжег чем? — предположил лекарь, — Смола горячая или еще чего — не брызнуло, не капнуло?
— Что же у нас, на полдеревни разом смола капнула? — засмеялся мужичок.
— Да еще и на мою Бурушку, тоже! — добавила одна из бабенок, глаз не сводившая с Иггельда.
— А кто это Бурушка? — спросил Иггельд, удивленный эдаким именем. Оно конечно, чего с них, заболотных взять, могут и девчушку так обозвать…
— Да корова моя, понятно дело! — засмеялась пышногрудая, — Пошли, дедок, покажу, — и подмигнула, бесстыдница. Старый воин понял, что теперь придется доказывать, что еще не дедок, тяжким трудом, делом показывать!
Пока шли смотреть корову, выяснили, что хозяйка — вдова, живет, бедная, одна-одинешенька, а изба большая, да чистая, сами боги привели гостя…
Корова, известное дело, жевала свою жвачку, совершенно не обращая внимание на то, что ее осматривает прославленный среди внуков Сварога лекарь. Если бы не огромная, с кулак, язва на спине, в трех пальцах от крестца — любой сказал бы, что скотинка здорова. Счастье, что поздняя осень — мухи да слепни уснули, а то бы замучили.
— Давно загноилось?
— Уж пятый день, — отозвалась вдовушка, — у всех четвертый-пятый день…
— У меня — так седьмой уже! — похвастал мужик, тот, которого Иггельд осмотрел первым.
— А чем лечил?
— Да бабка Рябка, ведунья наша, мазала. И подорожником обкладывал, — сообщил мужичок.
— А я Бурушку не лечила, и так пройдет! — заявила бабенка.
— Проводи меня до остальных хворых такой язвой, — велел Иггельд мужчине.
— Тебе, лекарь, отдохнуть с дороги надо! — и вдова чуть ли не загородила дорогу лекарю.
«Ну, вымя-то у тебя не меньше, чем у этой Бурушки», — подумал Иггельд, а вслух, неожиданно для себя, пообещал, — я лекарь, мне первое дело — больные. А потом, коли пустишь, ночевать к тебе пойду!
