— Гражданство мира, — ответил я коротко.

— Нет, — возразил завуч. — Это безразличное и даже презрительное отношение к традициям и культуре собственного народа. Ты бредишь Западом и, как идолопоклонник, преклоняешься перед его цапками.

— Перед Западом? — тут я постарался изобразить удивление. — Греция, насколько мне известно, еще задолго до нашей эры…

Однако Солитер не дал мне закончить.

— По какой-то странной случайности в твоем сценарии не нашлось места Чехову, Гоголю, Толстому, а ведь ты не осмелишься утверждать, что пьесы этих великих писателей идут только в России… то есть, я хотел сказать, в Советском Союзе.

— Короче говоря, мы не сможем играть наш спектакль? — я уже понимал, что дальнейшая дискуссия ни к чему не приведет.

— В такой форме — нет. Если только ты не внесешь поправки, которые я от тебя потребую.

— Мне нужно подумать, — дипломатично ответил я, а мысленно показал ему огромный кукиш.

Куражиться над Солитером, особенно мысленно, достижение невеликое. Истинным достижением было бы достойно выйти из сложившейся ситуации. После многомесячных репетиций, мечтаний и надежд у меня просто не хватало духа объявить труппе об отказе завуча. С другой стороны, я не мог этого скрывать и — выигрывая время — кормить артистов пустыми обещаниями.

Терять мне было нечего, и в тот же день я отправился в центр Варшавского конкурса любительских и школьных театров, который разместился в одном из столичных театральных зданий, чтобы предложить на конкурс наш спектакль. Но сохранять при этом спокойствие мне не удавалось. Идея принять участие в мероприятии такого уровня (самого серьезного в данной категории), к тому же наперекор Солитеру, воодушевляла, но одновременно внушала панический страх возможного провала. Наш сценический опыт был невероятно бедным. Нам не пришлось испытать на себе реакцию зрительского зала, поэтому мы не знали, на что, собственно, способны. Как подействует на нас волнение? Не подведет ли нас память? Как мы справимся с возможными неожиданностями? Кроме того, у меня не было ни малейшего понятия, насколько серьезной будет конкуренция. Вдруг наша подборка, независимо от того, как пройдет выступление, покажется инфантильной или, того хуже, скучной? Или просто смешной в своих претензиях на трагичность? Поражение такого рода было бы для нас слишком унизительным. Я чувствовал, что беру на себя огромную ответственность.

В бюро Конкурса театров царил сонный покой. За столом сидела молоденькая секретарша и красила ногти.

— Я хотел бы представить на конкурс этого года наш театральный коллектив, — робко обратился я к секретарше.

— От чьего имени ты выступаешь? — спросила она, не прерывая своего занятия.

— Как это — от чьего? — удивился я. — От своего собственного. От имени коллектива, который здесь представляю.

Она смерила меня взглядом.

— Ты не похож ни на режиссера, ни на учителя, — заявила она, возвращаясь к своим нолям.

— Более того, я ни тот и ни другой, — подтвердил я с притворной грустью. — Это значит, что я не имею права подать заявку о включении на конкурс нашего спектакля?

— Срок подачи заявок уже истек, — ответила она уклончиво.

Я почувствовал болезненные спазмы в сердце, но одновременно и облегчение. Ну, что же, не получилось, но, может быть, это и к лучшему. Правда, теряется последний шанс на триумф и лавры, но зато исчезает и призрак позора.

— Истек… — повторил я, как эхо. — А можно узнать, когда?

— Сегодня, в двенадцать дня, — объяснила она с притворным сочувствием.

Я взглянул на часы. Было четверть четвертого.

— До двух часов у меня были уроки в школе, — пробормотал я как бы про себя.

— Нужно было прийти вчера, — она развела руками, продемонстрировав этим жестом всю безвыходность ситуации и не забыв при этом полюбоваться результатами своих косметических трудов.

— Ну да… — покорно пролепетал я и уже собирался уходить, как в этот момент в комнату вошел не кто иной, как сам ЕС, собственной персоной, один из популярнейших в то время актеров, и секретарша сорвалась с места, расплывшись в любезнейшей улыбке.

ЕС был известен не только как выдающийся драматический актер, но и как обаятельный и одновременно капризный человек. Ходили бесчисленные легенды о его конфликтах с партнерами по сцене, о розыгрышах, которые он им устраивает прямо во время спектакля, и о его дружеских отношениях со вспомогательным персоналом и, особенно, с поклонниками. Не обходилось без слухов о его нарциссизме и мании величия и о том, как он комично скрывает эти слабости под маской скромного и робкого простачка. Падкий на аплодисменты и выражения восторга, он охотно занимался с молодежью, преподавал в школе актерского мастерства и опекал различные театральные проекты, такие, например, как Конкурс любителей театров. Последнее время он с триумфом выступал в роли Просперо в «Буре» Шекспира. На этот спектакль билеты были распроданы на много недель вперед, а я видел его уже несколько раз и знал почти наизусть.

Теперь, когда он вошел в кабинет с шутливым «Buon giorno, cara mia», я впервые в жизни увидел его вблизи и почти остолбенел от волнения. Однако через мгновение, когда он великодушно пожаловал мне руку и представился в несколько шутовской манере, мое сознание прояснилось, и я отважился на интригу, которая оставляла мне тень надежды, и обратился к нему со словами Ариэля:

Он бросил на меня быстрый благосклонный взгляд, после чего, мгновенно изменив выражение лица, будто надел на него суровую и надменную маску своего великолепного Просперо, подхватил диалог:

— О да, я все исполнил, — ответил я, продолжая игру, как на сцене. И далее фразой из Шекспира:

Он сделал шаг в мою сторону и обнял меня за плечи:

Я с разгона бросил реплику из Шекспира:

но, произнеся эти слова, сделал короткую паузу, как бы смутившись, после чего, глядя моему необычному партнеру прямо в глаза, неожиданно для самого себя продолжил строфу в ритме героического одиннадцатистопного стиха:

я деликатно кивнул в сторону секретарши, —