Вот именно: «не здесь»! На следующий день Мадам навсегда уезжает в вожделенную Францию, окончательно исчезнув с горизонта унылой реальности, на которую обречен герой романа. Его дальнейшую судьбу мы знаем лишь в общих чертах, но и этого достаточно, чтобы убедиться, что на протяжении последующих лет он так и не смог примириться с враждебным ему миром и, тем более, переделать его настолько, чтобы появилось ощущение целесообразности дальнейших усилий. В конце концов, после объявления военного положения, он оказался в своего рода внутренней эмиграции, сохраняя душевное равновесие лишь в надежде на бегство — вслед за Мадам — на Запад.

Но это не означает, что ответ на вопрос о возможности сохранить смысл и достоинство собственного существования, вопреки противоборствующим обстоятельствам, может быть лишь однозначно отрицательным. Правда, герою ситуация действительно представляется именно так. Для него ощущение осмысленности жизни сводится к своеобразно понимаемому удовлетворению, нравственному комфорту, что позволяет, оглядываясь назад, утверждать, да, у меня была хорошая, интересная жизнь, и мне в значительной степени удалось осуществить то, что я считал своей целью. Однако таких слов герой «Мадам» сказать не может.

Но все-таки в объективной перспективе, той, которая раздвигает индивидуальные горизонты, смысл жизни отдельного человека определяется не личной удовлетворенностью, а значением его существования для других людей, тем, что оно привносит в их жизнь, в жизнь общества, в рамках которого происходит. И решающую роль играет то влияние, какое каждое индивидуальное существование оказывает на общество: разрушительное или созидательное.

А в такой перспективе жизнь героя романа Либеры, как оказалось, имеет безусловно положительный смысл. Убедительным подтверждением этого стал забавный случай, который произошел с ним в 1972 году, когда давний поклонник Мадам, теперь студент пятого курса Факультета романской филологии, возвращается в свою гимназию, чтобы пройти там педагогическую практику. И вот самый способный из выпускников просит уделить ему время для разговора. Выясняется, к глубочайшему удивлению нашего героя, что он сам стал… героем школьного мифа о прежних, лучших временах, когда жизнь была увлекательной, многоцветной и полной фантастических событий. Сомнительные перипетии джаз-банда в школьной легенде превратились в упоительные «jam sessions», любительское выступление в Доме культуры в коллективной памяти выросло до масштабов Театра Шекспира, а история с Мадам воспринималась как великая любовь! Такой неожиданный поворот позволил герою понять природу мифа о прошлых временах, последователем которого, как мы помним, он оставался, — и тем самым освободиться от его магнетического влияния. Однако он не решается разрушить веру своего ученика и даже — впрочем, неоднозначно и подспудно — укрепляет его убежденность в правдивости легенды. Когда на прощание он взглянул ему в глаза, то увидел, что они «огромны, как блюдца, и полны безбрежной тоски». Тоски, которая — как может предполагать читатель — теперь уже этого очередного мечтателя заставит упрямо повторять попытки сохранить смысл и достоинство собственного существования, заставит стремиться к вершине, несмотря на то, что выродившаяся реальность тянет вниз, подавляет желание действовать, толкает в пропасть инерции и равнодушия. Тем самым миф, возникший на канве прошлых поступков героя, способен вдохновить и обнадежить следующее поколение мечтателей, стать положительным импульсом в школьной жизни. Благодаря этому субъективно незадавшаяся жизнь тем не менее обретает смысл и достоинство.

В контексте дискуссии, которая ведется у нас, — скорее между делом, чем систематически, — относительно нашего прошлого в условиях ПНР, роман Либеры вызывает удивление и восхищение точностью наблюдений и глубиной оценок. В нем ставятся под сомнение стереотипы, упрощения и мутная полуправда, лишающие эту дискуссию подлинных нравственности и интеллектуализма.

Автор прежде всего детально описывает реалии «передового строя» — топорную и одновременно низкопробную эстетику предметов повседневного быта; грубые, дикие обычаи; унижения на каждом шагу — в учреждениях, в транспорте, на работе; идиотизм развлекательных и пропагандистских мероприятий для плебса и фальшивый блеск «элитных» увеселений; унизительность отношений с Западом; отвратительные сделки с совестью, совершаемые во имя ничтожных привилегий: должностей, квартир, заграничных паспортов. Все вспомнил Либера с безжалостной пунктуальностью, перед которой не может устоять ни одна из сентиментальных посткоммунистических утопий, размывающих истинную оценку истории ПНР.

Более того, роман «Мадам» показывает, что мы так и остались среди этих реалий, потому что их параноидальное влияние было слишком велико и повсеместно. В среде общения героя никто, впрочем, и не питает идеалистических иллюзий. Многие относятся к идеологии просто как к неизбежному злу и готовы ему покориться: с преданностью и усердием, как школьный завуч, безотчетно, как первая ученица, или иронически дистанцируясь, как секретарь школьного Союза молодежи. Это наблюдение явно противоречит лицемерному утверждению: истинная природа системы на протяжении многих лет якобы утаивалась и необходим был какой-то кризис, — например, март 1968 года, — чтобы ее понять. Не случайно, действие романа по основной сюжетной линии происходит перед Мартом — тем очевиднее, что сущность системы можно было легко распознать даже в период так называемой малой стабилизации. Этот диагноз вызвал откровенное возмущение одного из рецензентов: «такая версия прошлого неправдоподобна, но удобна, потому что обеляет общество и преображает нас, несмотря на всю нашу ложь и глупость, в ангелов или невинных жертв».

Очевидно, рецензент стал сторонником очередного упрощения, упомянутого в романе Либеры: об общей ответственности за зло и глупость ПНР. Исходя из такой позиции, никто, проживший хотя бы часть сознательной жизни под властью коммунистов и не вступивший с ними в открытую борьбу, не имеет морального права сурово осуждать реальность того времени, так как в определенной степени она тождественна его собственной биографии. Тем самым однозначная оценка наследия прошлой эпохи влечет за собой необходимость переоценки собственной жизни.

Однако роман «Мадам» убедительно доказывает, что отношения между личностью и реальностью, в которой осуществляется судьба отдельного человека, были намного сложнее, а объективный смысл индивидуального существования приходилось и иногда удавалось защитить на самых разных уровнях — не только в политической сфере, но также, скажем, на мифологическом уровне, как герою романа. Убежденность в этом — если читатель способен ею проникнуться — может освободить от гнета морального шантажа, к которому склонны сторонники обшей взаимоответственности.

Ванда Звиногродзкая

Многие годы меня не покидало ощущение, что я родился слишком поздно. Потрясающие эпохи, невероятные события, блестящие личности — все это, в моем понимании, осталось в прошлом и закончилось раз и навсегда.

В период моего самого раннего детства, в пятидесятые годы, «великими эпохами» были для меня, прежде всего, годы недавней войны, а также предшествующий ей период тридцатых годов. Военное время представлялось мне в образе героической, даже титанической борьбы, в которой решались судьбы мира, а тридцатые годы казались золотым веком свободы и безмятежности, когда мир, как бы подсвеченный мягкими лучами заходящего солнца, нежился и предавался невинным безумствам.