В те годы это было мое любимое стихотворение, — отметил он и продолжал: — Я знал его наизусть от буквы до буквы. И она знала его от меня. Поэтому и цитировала, как бы давая мне знать, что мудрость стиха проникла ей в сердце и поддерживает в трудную минуту. Но, скажу я тебе, не это здесь главное. Важна шутка вот в этой фразе, — он показал пальцем на строчку со словами «Нет причин для опасений». — Но, чтобы ее понять, необходимо знать… главу тридцать девятую.
Neununddreißigster Kapitel [108]начиналась на двести тридцать четвертой странице и была одной из последних.
Открыв эту страницу, я начал постепенно строчку за строчкой переводить текст. Некоторые фразы и слова были подчеркнуты, а поля пестрели крестиками, галочками и восклицательными знаками.
— Она разбиралась в готическом шрифте, — с уважением отметил я, чтобы в то же время напомнить, что сам ничего не понимаю.
— Невелика наука, — небрежно бросил он. — Что же касается ее, — он снова указал на альбом, — она знала несколько языков. Бегло говорила по-итальянски и неплохо по-английски.
— Да-да… — придав голосу смиренную интонацию, пробормотал я и покивал головой, давая понять, что жду дальнейших комментариев.
И он наконец приступил к ним.
— Иоанна Шопенгауэр описывает здесь путешествие, которое она совершила, будучи беременной (как раз сыном Артуром, будущим философом), из Лондона в Гданьск в декабре 1787 года от Рождества Христова.
Ее муж хотел сначала, чтобы она рожала в Англии, так как это давало ребенку право на британское гражданство (исключительно полезное в смысле карьеры крупного коммерсанта, каким он желал видеть своего сына), однако со временем он одумался и решил вернуться с женой в родной город.
Они ехали через Дувр, Кале и Лилль до Антверпена, а затем через Вестфалию до Берлина и дальше. Сегодня такое расстояние можно преодолеть за полтора суток (я уж не говорю об авиаперелетах), а тогда подобное путешествие продолжалось не менее четырех недель и сопряжено было с бесконечными хлопотами, неудобствами и даже опасностями.
В Дувре, к примеру, их посадили на корабль только глубокой ночью, около трех часов, когда переменился ветер. Не успев как следует проснуться, они приехали в порт, и муж Иоанны не разрешил ей подниматься на борт судна обычным тогда способом: по шаткому трапу без поручней. Он потребовал, чтобы ее подняли в кресле, как особо пенный груз, но сначала для проверки канатов на прочность опробовали эту операцию на нем. Матросы согласились, только когда им посулили щедрое вознаграждение, и беременная женщина вслед за своим заботливым мужем под ледяными ударами порывистого ветра вознеслась в кромешной тьме на высоту третьего этажа.
Едва они отошли от берега, как началась страшная буря. Судно бросало из стороны в сторону, а волны перекатывались через борт. Они добрались до Кале через четыре часа изнурительного плавания, измученные морской болезнью и пронизывающим холодом.
Другого рода приключение ждало их в Антверпене, известном, в частности, своими горячими серными источниками. Иоанна по-детски восхищалась этим чудом природы, но когда она набирала в стакан воды из кипящего озерка, то ошпарила себе руку и потеряла дорогое колечко.
Однако самое тяжелое испытание их поджидало, когда они проезжали Вестфалию. Ухабистые дороги взывали о милосердии к Небу: коляску трясло и раскачивало, а колеса вязли в грязи. В придорожных гостиницах хозяйничали мыши и крысы, а на кухне, единственном месте, где можно было обогреться, поднимались клубы дыма, потому что топили по-черному, без дымоходов. Человек задыхался там через несколько минут. Дым не мешал только угрюмым местным крестьянам, которые к тому же ухитрялись курить там свои трубки.
Ко всему прочему, уже за Оснабрюком поздним вечером, под проливным дождем сломалась у коляски ось, и они остановились в открытом поле. Позвали подмогу: полдюжины парней с ближайшего хутора, чтобы они помогли перетащить коляску, и местного верзилу, славящегося своей силой, чтобы он на руках донес измученную Иоанну до гостиницы или какого-нибудь дома. Верзила действительно отличался огромной силой: как перышко, он поднял беременную женщину, но, вот беда, страдал астмой и вынужден был останавливаться каждую минуту, чтобы отдышаться, и тогда, понятное дело, опускал несчастную на землю, куда попало (к тому же было темно).
Кроме того, будто прежних неприятностей им было мало, Бог именно в тот день призвал пред лик свой единственного кузнеца, жившего поблизости, и для починки коляски пришлось посылать за другим, в дальнюю деревню. Он явился только на следующий день, сковал сломанную ось и потребовал непомерной платы. Муж Иоанны решительно отверг его домогательства, тот, однако, не уступал, и разразился страшный скандал. В конце концов, решено было передать дело в суд, который как раз в это время собирался в одной из ближайших деревень.
Но судья не вынес однозначного приговора, который мог бы удовлетворить хотя бы одну из сторон. Он пришел к выводу, что починка оси работа… творческая и ее нельзя оценить без предварительной консультации хотя бы с тремя другими кузнецами. Поэтому или стороны будут дожидаться профессионального вердикта (на что потребуется несколько дней), или востребованная сумма останется в суде, который соответствующим образом распорядится ею после экспертной оценки.
Смирившийся должник выбрал, разумеется, второй вариант (простившись в душе со всей суммой залога), в то время как гордый кузнец остался недоволен: то ли он не верил суду, что когда-нибудь получит хотя бы часть надлежащей ему суммы, то ли его просто злило, что он вынужден будет ждать получения денег за честно выполненную работу. Поэтому он решил сам добиваться справедливости, для чего сломать то, что сам же починил. С огромным трудом его смогли удержать, когда он, выкрикивая страшные проклятия, направился с топором в руках к коляске. Вскоре стало ясно, что кузнеца и удерживать не стоило, потому что ось сама развалилась через пару часов езды, что обрекло несчастных путешественников на очередные неприятности, хлопоты и расходы.
— Теперь тебе все понятно? — закончил пан Константы, высоко подняв брови.
— Похоже, результатом всех этих злоключений стало… рождение… философа?
— Точнее, какогофилософа. Какого вообще человека. На эту тему ничего не можешь сказать?
— Его мировоззрение было крайне пессимистичным, — выдал я формулировку, достойную Агнешки Вонсик.
— Вот именно! К тому же он был очень неприятным типом. Анахоретом, чудаком и неврастеником. Человеконенавистником и отъявленным трусом.
— Но как прекрасно он писал! — тут я проявил упрямство, чтобы подсказать ему, что я понял шутку и готов продолжать игру. — А как он был талантлив! Почему бы не в этом усматривать последствия невзгод, перенесенных им в эмбриональном состоянии, еще до рождения? На месте этой пани, — я опять открыл книжку на титульной странице и положил ладонь на выцветшие строки посвящения, — мне пришла бы на ум другая шутка. После фразы «Мои странствия по сравнению с ее невзгодами — детские забавы» я бы написал с грустью и печалью: «Увы, он не будет гением».
— Ты недоволен своей преподавательницей? — спросил он со странной улыбкой. — Она очень умна.
«Тревога, впереди мины! — загорелась у меня в мозгу красная лампочка. — Нужно отходить, и немедленно!»
— Конечно, — деловито согласился я, будто ученику ставил оценку. — Но она далеко не гений. — И резко изменил направление разговора: — Но если уж о ней зашла речь: пан Ежик назвал ее, как мне помнится, «La Belle… Victoire», не так ли?
— Ты не ослышался, — ответил пан Константы, продолжая улыбаться.
— Так откуда такое прозвище?
— Ты не понимаешь, что значит «belle»? — с иронией спросил он. — Мне почему-то не верится, что ты не знаешь этого слова, ведь ты ее ученик.
— Пан Константы, вы отлично понимаете, о чем я спрашиваю, — я тоже улыбнулся. — Меня интересует только имя, а не прекрасноепрозвище.
