Я вспомнила, как Джун обокрала меня. Когда я спросила Эмили, почему именно меня, ответ, по сути, звучал: «Потому что ты рядом. Потому что ты знакомая». Иными словами — потому, что я друг.

Что ж удивительного в том, что дети сверху могли однажды ночью нас убить, потому что мы рядом? Потому что они нас знают. Потому что мы их друзья.

Как-то вечером, сидя перед угасающим огнем, мы услышали голоса за дверью и за окнами. Мы даже не пошевелились, не говоря уж о поисках оружия. Только переглянулись. Не могу сказать, что взгляды наши лучились юмором, нет, на это у нас отрешенности не хватило. Но намек на юмор в них угадать все же можно было. Ведь еще утром мы кормили в нашей квартире некоторых из тех, кто сейчас топотал снаружи. «Тебе не холодно? Возьми еще кусочек. Супу добавить?»

Как мы могли выстоять втроем против трех десятков? А Джеральд? Нет, конечно, его там не было. Он спал. Или куда-нибудь отлучился.

Хуго встал, занял позицию между Эмили и дверью, чтобы защитить хозяйку. Он глянул на меня, призывая защитить Эмили со стороны окна, за которым продолжалась суета. Раздались удары в дверь. Потом крики и топот множества ног. Убежали. Что случилось? Неизвестно. Джеральд услышал и вмешался? Просто передумали?

А утром несколько этих зверенышей заявились к нам вместе с Джеральдом, и мы прекрасно провели время, со всей ответственностью заявляю это. Только представьте, нормальной стала ситуация, когда, мирно болтая с ребенком, сидя с ним за одним столом, глядишь ему в глаза и думаешь: «А ты ведь с наслаждением вонзил бы в меня нож».

Так мы и жили.

И никуда не уехали. Если бы кто-то спросил, резонно ли людям, нам обеим, рисковать жизнью, оставаться в голодном городе, вместо того, чтобы уехать в безопасную деревню, и это лишь ради безобразного старого зверя с жесткой желтой шерстью, мы бы ответили, что, разумеется, животное остается животным, им следует жертвовать во имя человека и его безопасности, в этом нет никаких сомнений. И мы с Эмили поступили бы так же, как и любой на нашем месте.

Но дело было уже не в Хуго.

Куда бы мы направились? Куда бежать? Отовсюду тишь, ни звука не доносилось до нас из тех мест, местечек, местностей, где сгинули бежавшие. Никто не вернулся оттуда, никаких вестей, как в воду канули. Лишь облака да тучи неслись по хмурому небу, снег валил, скапливался на мостовых, вырастал до подоконника. А все те, которые ушли, — как будто канули в пропасть. Иногда оживали радиоприемники, каркал что-то невразумительное рупор радиоавтомобиля мэрии, внезапно выныривавшего невесть откуда отрыжкой доисторических времен и задерживавшийся на месте прежних сборищ. Если верить властям, где-то на востоке что-то происходило, кто-то занимался хозяйством, выращивал урожаи — кто-то как-то жил. «Где-то там», — говорили об этих местах. Там жили за нас. Жили и мы. Старый город, почти опустевший, сохранил крохи своего прежнего населения, людей, животных, механизмов… и растений. Именно растительная жизнь активно занимала пустевшие ниши, взламывала асфальт, расширяла трещины в стенах, захватывала кровли, лезла по этажам. Весна — рай для растений, да и животным прокормиться легче.

Север и запад молчали.

Мы не хотели бежать. С кем? Втроем? Эмили, я и желтый зверь? Мостовые пусты, никаких больше сборищ, никаких покидающих город колонн, групп. Зима, казалось, никогда не закончится. Белая тьма вокруг, беспросветная мгла внутри нас. Мертвые громады соседних зданий непрестанно росли, заслоняя небо, в окнах ни огонька, и если оконное стекло преломляло какой-то слабый отблеск, то исходить он мог лишь от луны.

Однажды ближе к вечеру Эмили остановилась перед окном, замерла и вдруг слабо вскрикнула. Я подбежала к ней и увидела Джеральда, стоящего под ветвями укутанного снегом дерева. Несмотря на ужасный мороз, полушубок распахнут. Шапки нет, вид у него такой, как будто он один во Вселенной. Он озирал место своей былой славы, триумфа, место, где он когда-то проявил себя господином мостовой, владыкой событий. Не поворачивая головы, переводил взгляд с неба на дома, с домов на сугробы, с сугробов на черные стволы деревьев, подернутые сизыми ледяными прожилками, наблюдал пассивно, безучастно, абстрагированно. Эмили глядела на него, и я ощущала, как в ней растет беспокойство. Мы втроем следили за Джеральдом. Но не только мы за ним следили.

Мимо него пролетел какой-то мелкий предмет, врезался в снег. Джеральд метнул взгляд — быстрый, но такой же равнодушный — на здание, однако не двинулся с места. Сверху низвергся град камней — из окон на него нацелились рогатки. Камень попал в плечо — а мог попасть и в лицо, в глаз. Джеральд повернулся к дому лицом, добровольно превратившись в мишень, стоял неподвижно, без улыбки, но и без следов беспокойства на лице. Безоружный, беззащитный, ожидающий, глядящий вверх, куда-то над нами — в окна верхних этажей.

— Нет, нет! — крикнула Эмили.

Она на бегу накинула на плечи теплую шаль, выскочила на улицу, понеслась через мостовую, взрывая сугробы. Хуго, повизгивая, приник к стеклу, затуманивая его частым беспокойным дыханием. Я положила руку на желтый загривок, и зверь слегка успокоился. Эмили подхватила Джеральда под руку, потянула его в сторону дома, убеждая следовать за ней, покинуть опасное место. Новый град камней, мусора, навоза, кусков металла. На виске Джеральда появилась кровь, Эмили покачнулась от попавшего в нее камня. Теперь Джеральд, ожив, обнял Эмили, защищая ее от опасности, теперь уже он потащил ее к зданию. Сверху донеслись вопли, дикое пение: «Кто в замке король!..» Под какофонию сверху Джеральд и Эмили появились в комнате, где их поджидали мы с Хуго. Эмили омыла разбитый лоб Джеральда, обработала антисептиком, усадила к огню, принялась растирать ему руки.

— Они всего лишь дети, дети… — бормотал Джеральд, переводя взгляд с Эмили на меня, с меня на Хуго. — Несмышленыши… — Лицо его морщилось от боли и недоумения. Я видела, что парень на все готов ради этих «несмышленышей». Предать их для него означало предать лучшую часть самого себя.

— Знаешь, Эм, — обратился он к Эмили, — тот малыш, Денис, четырехлетний… Да, да, ты его знаешь. Он был тут, у вас, такой мордастенький.

— Помню, помню, Джеральд. — Эмили хотела отвлечь его, успокоить, но мысли юноши сосредоточились на трудных подопечных.

— Четыре! Четыре годика ему… Да… Родился, когда здесь прошли первые беженцы. Но он наравне со всеми, он всегда с ними. Он и в тот раз… ну, ночью…

— Участвовал в убийстве? — спросила я, ибо Эмили, ничего не отвечая, продолжала растирать Джеральду руки.

— В убийстве?.. Да, да, в убийстве. Кажется, в убийстве. Он был тогда со всеми. Когда я вернулся, то страшно разозлился. Я набросился на них… А ребята сказали, что это Денис. Что он зачинщик. Он первый бросил камень. Четыре года… И вот, покойник… И они все рядом, и Денис… Но как их можно винить за это? Разве можно обвинить в чем-то четырехлетнего малыша?

— Никто никого не обвиняет, — успокоила его Эмили. Глаза ее горели, бледное лицо дышало озабоченностью за судьбу только что спасенного, вновь обретенного возлюбленного, которого она больше терять не собиралась.

— Да, никто не обвиняет, но никто и не пытается спасти, а это ведь то же самое, что обвинить. Разве не так? — воззвал ко мне Джеральд.

Прошла ночь. Мы ждали нападения, разведки, посольства — хоть чего-то. Но не дождались. Сверху не донеслось ни звука. И шел снег, и была тьма, и холод царил снаружи.

Я видела, что Эмили опасается порывов Джеральда, его стремления навестить малолетних разбойников. Она все время убеждала его, прямо или косвенно, не ходить туда. Но он и не пытался. Через несколько дней он проронил как-то равнодушно:

— Может, они куда-нибудь еще перебрались.

— А животные? — обеспокоилась Эмили за судьбу бедных тварей там, наверху.

Джеральд поднял голову и посмотрел ей в глаза, и усмехнулся какой-то окончательной, подводящей итог усмешкой, знаменующей решение, достигнутое не без борьбы, не без иронического самоотречения.