Ушли они, но на мостовой, казалось, народа не убавилось. Настроение, однако, скатилось в минор, оставшиеся вскоре разошлись. Эмили вернулась домой и сразу направилась к зверю. Она подняла Хуго на задние лапы, передние взяла в свои руки, принялась его ласкать, тискать, уговаривать. Наконец он отгаял и заурчал.
Я поняла, что Эмили рвется прочь из четырех стен, ничего не желает больше, но не готова расстаться с Хуго. Или, во всяком случае, разрывается, не в силах сразу решиться. И меня не оставляла надежда. Я надеялась и одновременно дивилась: какая мне разница? Ну останется, ну уйдет… Останется с чем? С кем? Со мной… А кому это нужно? Конечно, безопасность Эмили мне не была безразлична, но где она будет в большей безопасности? Может, я полагала, что ей следует остаться со зверем? Как ни странно, я именно так и считала. Подумаешь, зверь… Но не просто зверь, а ее зверь. Эмили этого зверя любила, заботилась о нем, и не могла оставить его без ущерба для своей собственной личности. В этом я убеждала себя, спорила сама с собой, утешала себя. Я мысленно спорила не только с собой, но и с тем загадочным типом, который привел ко мне Эмили и испарился. Откуда мне знать, как поступать? Что думать? Если я ошибаюсь, то кто в этом виноват? Он ведь ничего мне не сказал, не оставил совсем никаких указаний.
За стеной я обнаружила комнату с высоким потолком, не очень большую и вроде бы шестиугольную в плане. Без мебели комната выглядела лишь какой-то грубой конструкцией: не то козлы, не то какой-то стеллаж углом торчит у двух стен. На полу ковер, лишенный своей ковровой сути и жизни: сложный рисунок его даже не угадывался, а подразумевался, не более. Похоже, что здесь некогда торговали коврами, ковриками, тканями, после чего осталось множество обрывков и обрезков всякого рода материалов, от шифона до парчи, до восточных вышивок с вкраплениями зеркальных чешуек. Вокруг валялась старая одежда всевозможных фасонов. В комнате я увидела людей, торчавших столбами, недвижно, праздно и нерешительно. Затем кто-то снял со стеллажа тряпицу и приложил к ковру, сравнить расцветку. Кусок совпал с узором и чудесным образом его реанимировал.
Как будто непомерно гипертрофированная детская игра. Но нет, ни в коем случае не игра. Всё здесь всерьез, всё представляет для присутствующих важность, и не только для них. Вот и другая человеческая фигура сняла со стойки лоскут, повторила движения первой. Их тут около дюжины, молчащих, наблюдающих за жизнью возрожденного ковра, переводящих взгляды с ковра на ткань и обратно. Едва заметные удовлетворенные улыбки, обмен понимающими взглядами — никакой конкуренции, лишь сотрудничество и взаимопонимание. Я вошла в комнату, ступила на ковер, вгляделась в его бесцветный неясный узор, на котором выделялись яркие пятна приложенных к нему кусков, подошла к стойке, выискивая подходящий кусок ткани, и действительно обнаружила его. Нагнувшись, я приложила найденный мною кусок к ковру, и он подошел к месту, еще более оживив ковер. Я ощутила присутствие еще множества людей, стремившихся войти в это помещение, приложить руку к расцвечиванию ковра, прежде чем направиться далее, по каким-то своим делам. Я прониклась духом этого помещения; потолок его исчезал в прозрачной тьме, сквозь которую светилась звезда, а пол сиял в слепящем сценическом свете. Я покинула помещение, оставила находившихся в нем людей, вышла. Комната исчезла. Повернув голову, я уже не смогла ее обнаружить, но она ждала меня, эта комната, она не исчезла, и работа над находившимся в ней ковром не прекратилась и не прекратится никогда.
□ □ □
Время это казалось непомерно растянувшимся, но на самом-то деле прошло лишь несколько месяцев. События в эти месяцы, однако, валились на голову одно за другим, чуть ли не ежечасно. Непосвященный наблюдатель этой событийности времени бы не заметил. Что может произойти в жизни вялой старухи, расплывшейся в кресле рядом с невразумительным желтым зверем? Я, Хуго, иногда Эмили… Но внутри, под тонкой пленкой покоя — полный хаос. Все постоянно меняется, куда-то стремится, в разные стороны, одновременно внутрь и наружу, крутится, крутится в бешеной центрифуге времени.
И полное отсутствие выбора, безнадежная безальтернативность. Выжидать и наблюдать. Собственно, ждать-то нечего, лучше ничего не ждать. Наблюдать. Следить за все более чужой Эмили. Следить и беспокоиться. Скорбящий желтый зверь — да, он скорбел; даром, что всего лишь тварь бессловесная. Скорбел, но стоически переносил страдания, ничем внешне их не проявляя, неподвижно сидя перед окном, прячась за шторами, откуда легко мог спрыгнуть к стене под окнами, растянуться, опустив скорбную голову на лапы. Час за часом текли в его кошачьей голове собачьи мысли.
Да, конечно, вне всякого сомнения, он мыслил, как и все животные. Я не боюсь утверждать это, несмотря на неизбежные обвинения в «антропоморфизме». С точки зрения свойственных им эмоций животные от нас отличаются немногим. Мы льстим себе, утверждая, что человек в этом отношении гораздо богаче. Возможно, единственное, что животным недоступно, — платоническая любовь. Да и тут следует поразмыслить, не является ли ее разновидностью преданность животного хозяину. Как иначе расценить отношение Хуго к Эмили? Что же касается нашего хваленого интеллекта, нашей логики, дедукции и диалектики… Что ж, собаки, кошки и обезьяны не построят ракету, не изобретут искусственного волокна из отходов перегонки нефти, но вот сидим мы на развалинах этой ракетно-искусственноволоконной цивилизации — почему бы не поразмыслить, а нужна ли она, если приводит к таким результатам? Не слишком ли мы высоко ее ценили? И не слишком ли уничижительно отзываемся о ней теперь? Может быть, следует определить ее место на шкале ценностей? Место наверняка не слишком почетное.
Мне кажется, что мы, люди, постоянно живем под взглядом зорких глаз, понимающих гораздо больше, чем чванные двуногие в состоянии им доверить. Мы ужаснулись бы и почувствовали себя униженными, откройся нам вся глубина их понимания. Мы живем среди этих существ как грубые, черствые, жестокие убийцы и мучители, а они кротко наблюдают за нами и знают нас лучше, чем мы сами себя знаем. И потому мы отказываемся признать их умственные способности. Слишком сильный удар испытало бы наше себялюбие, не смогли бы мы перенести такого ужаса, нет, нет. И мы продолжаем творить свои беззакония, преступление за преступлением, жестокость громоздим на жестокость, ибо остановиться и оглядеться — нет, нет, слишком мучительно, слишком болезненно, нет, нет…
Но двуногий не может без рабов, без зависимых от него, без униженных им — именно в таком положении пребывают большинство находящихся в нашем владении «братьев меньших», ибо мы формуем их по своему произволу так же, как человек формируется по определенному жесткому шаблону. И эти рабы — наши судьи, они видят дела наши, ведут себя при этом пристойно, благородно… мы почему-то называем эти качества человеческими.
Нелепое создание природы, Хуго в своем обожании Эмили был столь же деликатен, как без памяти влюбленный молодой человек, счастливый уже тем, что ему разрешают наслаждаться присутствием объекта вожделения, не гонят прочь. Не предъявляя никаких требований, ничем не мешая, он ждал. Как и я. Следил. И я следила.
Долгие часы я проводила с Хуго. Как и в ожидании перед стеной, в ожидании, когда она раскроется, откроет доступ… Как и в походах по улицам, в сборах новостей, сплетен, информации, в обмене мнениями с согражданами, в рассуждениях на злобу дня, что делать и как жить дальше. В основном все сходились во мнениях, приходили к выводу, что ничего не поделаешь, а стало быть, ничего и делать не надо. Ждать. Ждать, пока рухнет этот город, коммунальные службы которого приказали долго жить, население которого бежит, расползается во все стороны.
В напряженности этого ожидания проявились новые резкие нотки. Их внесла погода: лето выдалось жаркое, сухое. Мостовая перед моими окнами снова кишела народом, но интерес к происходившему приугас, в окнах торчало гораздо меньше голов любопытствующих, исчез элемент новизны. Все знали, что скоро часть населения мостовой снимется и отбудет из города. Выбор места для инкубатора стай оценивался неоднозначно. Родители нашей части города, во всяком случае, знали, где находились их чада, хотя и не могли повлиять на предосудительные действия отпрысков. Мы привыкли, что к пустырю подтягиваются люди с жалкими ошметками своего имущества, что формируется походная колонна, непременно распечатывающая какую-либо боевую или революционную песню, к случаю столь же неподходящую, как скабрезные частушки почтенным старцам. Эмили не покидала город. Она бежала за очередной колонной, возвращалась домой, обнимала Хуго, опускала темную свою голову на его желтую шкуру. Казалось, что они оба плачут, утешают и не могут утешить друг друга.
