Уже сумерки. На мостовой лишь несколько человек, растерянных, нерешительных. Столько народу прошло, столько ушло, а они все еще болтаются тут. Темно. Раньше тьма зажигала огоньки в окнах, в квартирах загорались свечи, множество огней светилось вокруг. Сейчас — тьма, лишь кое-где неуверенно мерцают искорки за стеклами. В моих окнах света не видно. Может быть, есть и еще живые комнаты в округе, кто знает. На улице вообще темно, никакого освещения, только иногда вспыхнет точка сигареты во рту курильщика — и все. Я представила свое окно с одинокой свечкой за стеклами. Сигнал любому проходящему мимо, что в доме остался одинокий человек или одинокая семья. Я совсем сошла с ума! Понятна реакция Эмили.
Я вернулась домой. Эмили уже легла. Хуго с хозяйкой не пошел, остался у камина. Гордый. Конечно, она все поняла. Хуго лежал возле огня, как любой домашний зверь, носом к теплу, зеленые глаза начеку. Я погладила его, и он ответил легким движением хвоста. Я долго сидела перед огнем, пока в камине не остались лишь тлеющие угли, подернутые дымкой пепла, вслушивалась в молчание дома. Но надо мной — ферма, животные, надо мной смертельные дети, старый друг Джеральд. Я отправилась в постель, закуталась с головой, как делают крестьяне и вообще люди из простонародья, чтобы заслониться от страхов да напастей, высунув лишь кончик носа, — и, проснувшись на следующее утро, обнаружила, что в кранах нет воды.
Дом как машина для жилья умер.
Тем же утром пришел Джеральд с двумя детьми, с тем рыжим пареньком и черненькой девочкой. Принес вино из какого-то разграбленного алкогольного маркета, одеяла, продукты. Эмили приготовила кашу с мясом на всех пятерых. Приятная получилась трапеза.
Джеральд предложил нам перебраться наверх, где проще установить ветряную электростанцию. Я промолчала, не мешая Эмили высказаться. Она от переселения отказалась, потому что здесь, внизу, в случае нападения можно хотя бы выпрыгнуть в окно, а там куда подашься? Именно поэтому она не захотела принять во внимание доводы Джеральда: «…большая квартира, Эмили, и запасов до черта. Жратва, шмотье… Генератор поставлю…» Он обратился за поддержкой к детям, те рьяно кивали и ухмылялись, сидя по обе стороны от него. Он сколотил новую группу… приняв их условия, служа им.
Чего Джеральд хотел в действительности, так это вернуть Эмили. Чтобы она поднялась в его квартиру, жила с ним и его компанией королевой, подругой атамана. Но Эмили этого не желала. Она не отказывалась, но и не соглашалась, и видно было, что ей эта перспектива претит. Востроглазые детишки все подмечали, все понимали. Что они по поводу увиденного думали — неизвестно, по ним не скажешь. Они переводили глаза с Джеральда на Эмили, с Эмили на Джеральда. Возможно, гадали, станет ли Эмили одной из них, станет ли охотиться с ними, вместе убивать и драться. Или думали, что она неплохо смотрится, с ней приятно находиться в одном помещении. Может быть, примеряли ее на место матери, если вообще помнили, что это такое. А может, и прикидывали, не прикончить ли Эмили, чтобы она не отнимала у них внимания их Джеральда, их новой собственности. Кто знает?
За столом себя эти дети вели ужасно. Джеральд то и дело покрикивал: «Ложкой, ложкой! Вот так… Не бросай на пол!..» Видно было, что там, наверху, он на такие замечания не разменивается. Взгляд его, брошенный на Эмили, показал, что он надеется на ее цивилизующее влияние. Но никакие взгляды не помогли, и Джеральд с эскортом к полудню удалился, пообещав назавтра приволочь свежего мяса: где-то собирались забить овцу. Общался он исключительно с Эмили: эта квартира теперь принадлежит Эмили, а я в ней старуха служанка. Да и ладно…
Джеральд ушел, а Эмили все сидела за столом. Хуго подошел, положил голову хозяйке на колено. «Наконец-то ты сделала правильный выбор, — думал зверь. — Наконец поняла, что нужен тебе я, а не он, не все они».
Уморительно, конечно, смотрелась эта патетическая парочка, но мне было не до смеха.
А вот Эмили прятала улыбку, сдерживалась, чтобы не засмеяться. Она трепала загривок зверя:
— Ах ты, дурашка! Милый ты мой…
Я молча наблюдала. Взрослая, зрелая женщина, отдавшая все; женщина, от которой требуют большего снова и снова, просят, убеждают дать еще и еще; женщина щедрая, неистощимы ее закрома и кладези, и не скупится она. Любит она, но кроется в душе ее усталость, надломлен дух ее. Все познала она, более ничего не желает, но что поделаешь? Она источник, это сказали ей глаза мужчин. Если же нет, то она ничто. Так Эмили сама считает. Она еще не стряхнула с себя это заблуждение. Она отдает и отдается. И скрывает, сдерживает свою усталость, преодолевает надлом. И продолжает гладить Хуго, чешет ему за ушами, шепчет нежные глупости. Встречается взглядом со мной. Глаза сорокалетней женщины. Нет, она более не желает пережить это снова. Изнуренная женщина нашей погибшей цивилизации, она переболела любовью, мучительной лихорадкой, перестрадала ее. Влюбленность — болезнь, ловушка, заставляющая предать собственную природу, здравый смысл, цель жизни. Это дверь, ведущая лишь в самое себя и более никуда, это не ключ к жизни. Самодостаточное состояние, почти не зависящее от своего объекта… Хм… Любовь… И если бы она высказалась на эту тему, она сказала бы именно то, что я сейчас пишу. Но Эмили не желала раскрывать рта. Она исходила утомленностью, внушенной себе уверенностью, что надо давать, давать, давать. Джеральд, ее традиционная «первая любовь», которого она обожала, по которому сохла и страдала, ее Джеральд нуждался в ней — в своих целях. Но у нее не было уже сил следовать за ним.
Джеральд вернулся в тот же день, один, без эскорта, и снова попытался уговорить Эмили вернуться. Она с ним говорила. Она говорила, а он слушал. Она рассказала ему, что с ним произошло. Он этого не знал.
После того как «крошки» из подземелья разрушили созданную им коммуну, когда он увидел, что никто из его людей к нему не вернется, он приложил все усилия к тому, чтобы уговорить Эмили остаться и построить все заново. Он вернулся на мостовую и попытался привлечь к себе новый народ, создать ядро новой коммуны. Но у него ничего не вышло. Почему? Возможно, потому что все считали его связанным с «подземными», думали, что новая коммуна автоматически привлечет маленьких гаденышей. Может быть, потому что он давал понять: у него теперь есть женщина — одна женщина, Эмили, и он не даст шанса претенденткам на трон королевы банды. Именно это оттолкнуло от него потенциальных кандидаток. Как бы то ни было, бывший царек Джеральд превратился в заурядного парнягу, которому, чтобы выжить, оставалось лишь самому присоединиться к какой-нибудь коммуне… Так говорила Эмили, а Джеральд молча слушал, не соглашаясь, но и не перебивая.
— И тогда ты решил, что пусть уж лучше эти детишки, чем вообще никого. Ты не захотел выждать и осмотреться. Тебя свербит, подай тебе банду и трон любой ценой. И ты взял их к себе. Точнее, они взяли тебя, уж доходит до тебя это или нет… И теперь водят тебя на коротком поводке, куда велят, туда и бежишь, я же вижу. Эти ребятишки что хотят, то и творят, а ты только поддакиваешь.
Тут уж Джеральд не выдержал, возразил:
— Но они ведь всего лишь дети. Разве для них не лучше, что я с ними? Я добываю им пищу и одежду. Я слежу за ними.
— Они и без тебя с голоду не дохли, — сухо проронила Эмили.
Слишком сухо. Джеральд видел с ее стороны лишь осуждение, и ничего более. Ни следа привязанности, теплого чувства. Он ушел и не появлялся несколько дней кряду.
У нас хватало работы в квартире. Чистый воздух давала регулярная подкрутка ручки генератора заряда батарей. Дровами нас обеспечила Эмили: пару раз вышла из дома с топором и вернулась с охапками сухого топлива. И как раз когда я подумывала, что из-за отсутствия воды придется все-таки покинуть насиженное гнездо, снаружи раздался — цок-цок-цок — четкий перестук, и за окном появилась тележка, запряженная осликом и груженная ведрами — деревянными, металлическими и пластиковыми.
— Свежая вода-а-а! Чистая вода-а-а! — древний крик, на разных языках, живых и ныне почивших, звучавший на улицах тысяч поселений, сзывавший народ на протяжении тысячелетий. Тележкой управляли две девочки лет по одиннадцать, к которым уже подходили покупатели. Торговались девочки на диво цепко, зная, что без воды люди не проживут. За два ведра воды — хорошей воды, они дали попробовать — пришлось отдать овчину.
