Внимательный читатель заметит в предшествующем отрывке определенную нотку облегчения: неспешная автомобильная прогулка, безмятежно спланированная в спокойном предвкушении без сучка и задоринки выполняемого плана; возможность с бюргерской уверенностью положиться на географические справочники и путеводители; отсутствие других лиц, в частности, молодоженов, в ресторане, где я пообедал; предательский аперитив – выдающий с головой графин rosé, [206]разоблачающий (хотя теперь, вспоминая сказанное, я отмечаю, что на самом деле до разоблачения дело не дошло – какой я хитрец!) marc de bourgeuil (чуть-чуть слабоватый привкус алюминия), который помог в пути двум чашкам бескомпромиссного эспрессо. Практика потребления бренди и кофе одновременно – это один из тех случаев, когда люди принимают яд и противоядие вместе. Я мог бы упомянуть, что в отсутствие маскировки прохладный воздух, овевающий мою недавно выбритую голову, был отчетливо освежающ.
Ни одно хоть сколько-нибудь важное дело невозможно довести до конца, не спланировав его. (Такой вещи, как приятный сюрприз, не существует.) Сегодня утром, проверив местонахождение моих молодоженов с помощью пары минут благоразумного электронного подслушивания, я встал в тот час, когда мне составляли компанию только монахи, поднимавшиеся, чтобы пропеть свои предрассветные молитвы. С хрустом потягиваясь, они шагают в прихваченную морозцем часовню, их дыхание повисает в воздухе, словно дух, пока они напевно проговаривают слова молитвы. Это напряжение запечатлено в бронзовой фигуре, с которой позже отлили столько копий, моим братом, Его «Требник», согбенная, но при этом торжествующая фигура, настолько же набившая оскомину, как та роденовская работа, которую брат обычно называл «Лизуны». На самом деле, он даже это свое творение, знаменитое духом мирского благоговения и почтения к самой идее преклонения (один критик отметил, что это «одно из самых убедительных и страдальческих выражений почтения вере от нашей агностической современности»), называл «яичница с картошкой». В этот час в маленькой лориентской гостинице все замерло, и я крался, бесшумно, как автоугонщик, в свитере с высоким воротником и черных парусиновых туфлях на резиновой подошве, по коридору, вниз по лестнице и мимо стойки администратора к боковой двери которая открывалась изнутри и не была под сигнализацией, ибо месье предусмотрительно признался швейцарцу-администратору, недавнему выпускнику школы, готовящей гостиничных служащих, и определенно горящему желанием заняться наконец делами посерьезнее, что подвержен бессоннице и имеет обыкновение предпринимать успокаивающие прогулки в предрассветные часы. Месье в ответ заверили, что никаких проблем у него не возникнет. И поэтому месье вышел во двор, где воздух был по-ночному пронзительно-прохладен и над которым возвышалась одинокая лампочка без плафона: она горела высоко на увитой ползучими растениями кирпичной стене над деревянными дверями, выкрашенными в зеленый цвет и составлявшими наружную стену двора, выходящую на рю Тьер.
Их автомобиль был, согласно закону максимального неудобства, обычно описываемому как «чертово невезение», хотя более точно его было бы назвать промыслом Божьим, припаркован посредине площади. Продвигаясь вперед, повернувшись боком, чтобы протиснуться между «БМВ» седьмой модели, где под передней панелью с готовностью вспыхивала красная лампочка противоугонной сигнализации, и объемистым белым «Вольво» с обтянутыми шотландкой сиденьями – один беглый взгляд вверх подтвердил, что все окна во двор закрыты занавесями или ставнями (о благословенная голая лампочка!), – я почувствовал присутствие чего-то живого. Я застыл на мгновение, пока данные, полученные органами чувств, но не достигшие еще порога осознания, не сгустились в силуэт большого мохнатого пса, лежащего в луже желтого света под трижды проклятым источником света. Глаза его были открыты и смотрели на меня с собачьей настороженностью – несомненно, этот пес имел ранее привычку грубо приставать к постояльцам и на горьком опыте научился следить за своим поведением. Из каждой огромной ноздри Фидо при каждом сдавленном выдохе появлялось облачко пара. Пес был briard, или beiger de Brie, [207]теперь я его разглядел – эту косматую, дружелюбную, верную породу изначально использовали для выпаса стад и охраны их от волков, из-за размера такого пса почти можно спутать с небольшим пони. Единственный недостаток briard в качестве семейного любимца – это его хорошо известная несклонность к долгожительству. (В семье Этьена была такая собака, по имени Люсиль, и ее фотографию он носил в бумажнике вместе с противоядием против пчелиного укуса.) Мне же придало смелости то, что в случае столкновения с псом у меня, благодаря предупреждению о мой фиктивной бессоннице, имелось преимущество безупречно спланированного алиби, как если бы преступник имел возможность доказать, что был на сцене Лондонского Палладиума, где его видели тысяча триста зрителей, в тот момент, когда, согласно уликам, было совершено преступление (медленно действующий яд; лентяй-патологоанатом; подведенные стрелки на часах). И все-таки двор был окружен домами и слишком просматриваем из окон, он превратился бы в великолепный амфитеатр, что могло погубить мои планы. А потому я вложил, сколько мог, уверенности и теплоты в свой раскатившийся театральным эхом шепот, наклонился вперед и с усилием прошипел:
– Хорошая собачка!
И это сработало. Зверь поднялся во весь свой баскервильский рост и двинулся ко мне: пушистый хвост молотил воздух, он шлепал по булыжникам, веревка тянулась за ним к вделанной в стену железной скобе. Мой мохнатый компаньон обнюхал и облизал мою левую руку, а я надежно прижимал к себе правой свой сверток полезных штуковин размером с обувную коробку – по правде говоря, собака, страдающий бессонницей месье и электронное оборудование с трудом втискивались между иностранными машинами. Спустя пару десятков секунд межвидового братания я протиснулся дальше с прощальным «Лежать!» мимо своего нового друга, который развернулся и последовал за мной с удивительно человеческой смесью любопытства и подобострастной преданности. Я ловко скользнул вниз и улегся на спину около почти игрушечного, но проворного арендованного «Фиата» с левым рулем. Не испытывая необходимости в карманном фонарике, действуя на ощупь, я нашел место, рекомендованное в инструкциях, которые я выучил наизусть, откинул пластиковую крышку, закрывавшую автоматически активирующийся и очень сильный электронный магнит на основании устройства, и прикрепил неожиданно маленький прибор – скажем, два сложенных вместе спичечных коробка – к нижней стороне ниши колеса, где, при крайне маловероятном общем осмотре (в поисках чего? бомбы?), было бы затруднительно его обнаружить и куда механику вовсе незачем совать свои неуклюжие руки. Вернувшись к себе в комнату (после шумного, слезливого прощания с Режин – имя своего мохнатого союзника-заговорщика я прочитал на серебристой табличке на его ошейнике), я произвел действие, которое сейчас, стоя у «пежо» на стоянке рядом с «Релэ де Пантагрюэль», произвожу снова. Из чемодана, аккуратно уложенного в багажник, я достал металлическую коробочку, такую странно тяжелую в руке, как если бы ее внутренний механизм был сделан из свинца или золота, размером примерно с подарочное издание «A la recherche du temps perdu», [208]издательства «Плияд» (три тома, вышли в 1954 году, с дурацким предисловием Андрэ Моруа; есть еще напыщенное, перегруженное примечаниями и алогично разделенное на четыре тома издание 1987 года). В ее крышке виднелась антенна, которую я вытащил, ухватив за удобный резиновый шарик на кончике и выдвинув сегмент за сегментом металлический штырь во всю его восьмидюймовую длину. («Какая разница между шестью дюймами и девятью?» – как-то при мне задал вопрос Бартоломью, приведя в ужас полную комнату присутствующих. – «Много шума из ничего» и прекрасным «Сон в летнюю ночь»?) На переднем крае коробки, рядом с антенной, располагался переключатель, находившийся в специальном углублении, созданном для предотвращения непреднамеренного его нажатия, – один из этих загадочных рубильничков с черточкой с одной стороны и кружочком с другой, совершенно случайной парой условных значков, которые постоянно оставляют меня в недоумении: все-таки включен или выключен сейчас данный прибор. На крышке коробки находился овальный темно-зеленый ламинатный пластиковый экран с нанесенной на него белой сеткой-разметкой. Легкие царапинки и дефекты начали уже появляться на поверхности прибора. Когда я щелкнул выключателем, устройство испустило несколько удовлетворенных возгласов («Самопроверка», – объяснил доброжелательный продавец в ответ на мой немой вопрос), после чего высветило единственную светло-зеленую точку более или менее посередине центральной клетки.
