Свою приверженность этой теме сам поэт объяснял принадлежностью к «военной семье» и к поколению «детей войны»: «…мы дети военных лет — для нас это вообще никогда не забудется. <…> Я вот отдаю дань этому времени своими песнями. Это почетная задача — писать о людях, которые воевали» [116]. Исполнение песен о войне он нередко предварял словами: «…это не песни-ретроспекции — я не могу ничего вспомнить из того, чего я сам видел. Это, конечно, песни-ассоциации. Написаны они человеком, живущим теперь, для людей, большинство из которых войны не прошли или у которых она уже в далеком-далеком прошлом» [117].
Военные песни Высоцкого чрезвычайно органичны. Нередко они воспринимаются слушателями как написанное очевидцем или участником описываемых событий, хотя их автор в те годы был ребенком. Он словно оправдывается:
«Как можно писать о войне человеку, которому было три года, когда она началась, и 7 лет, когда закончилась? Можно ли нафантазировать себе полнее, яснее и трагичнее, чем это было на самом деле? Можно ли почувствовать, пропустить через себя события, мысли и настроение военных дней? Как понять ожидание боя, ярость атак, смерть, подвиг, если это не пережито, не увидено? Стоит ли браться за это, можно ли писать военные песни после того, как отзвучали и продолжают звучать „Война народная“ и „Землянка“, „Марш артиллеристов“ и „Темная ночь“?» [118]
Задавал ли Владимир Высоцкий себе эти вопросы сам или отвечал таким образом на вопросы своих оппонентов и многочисленных слушателей? В любом случае, ответ был таким: «По-моему, нас мучает чувство вины за то, что „опоздали“ родиться, и мы своим творчеством как бы „довоевываем“» [119].
Кроме того, к середине 1960-х годов, когда праздновалось уже 20-летие Победы, поколения воевавших и «детей войны» практически сравнялись: это были уже не «отцы и дети», а как бы братья — «старшие» и «младшие». Как справедливо заметил кинодраматург В. Акимов, близко знавший В. Высоцкого, это «слияние» проявилось во всем: «И вдруг оказалось, что и интересы общие, и понятия, и умонастроения. То есть сама среда, в которой мы смогли причаститься к одинаковому восприятию общих тягот, позволила нам, не бывшим на войне, встать как бы вровень с теми, кто эту войну прошел… И мне кажется, что именно это во многом повлияло на чрезвычайную органичность военных песен Высоцкого. Не случайно люди старшего поколения воспринимают эти песни как естественные, написанные их современником, — человеком, который вместе с ними все это прошел, пережил, испытал. То есть это не было наносным — оно впитывалось из окружающей среды, пропускалось через себя — через свое сознание — и находило выход в виде песен, возвращаясь к людям, от которых и было взято» [120].
Наверное, поэтому Владимир Высоцкий, принадлежащий к поколению шестидесятников — «послевоенным мечтателям», оказывается ближе поэтам военного поколения — С. Гудзенко, М. Кульчицкому, Н. Майорову, нежели поэтам-шестидесятникам — А. Вознесенскому, Е. Евтушенко, Р. Рождественскому, ибо в своем творчестве он воспринял, продолжил и развил лучшие традиции военной поэзии. Его по праву можно считать одним из прямых наследников этого литературного поколения. И не только потому, что он по возрасту относился к поколению «детей войны», то есть младших братьев и сыновей воевавших, но еще и потому, что по сути своей это был поэт эпического склада, воспринимавший мир прежде всего «сюжетно», в его драматизме, во взаимосвязи и единстве событий и явлений. Действительно, творчество Высоцкого от поэтов-шестидесятников отличали не только внешние условия: бытование, «способ диалога с аудиторией» (С. Чупринин) и т. д., — отличным было и его внутреннее содержание, ибо, по наблюдению В. Новикова [121], иной была сама доминанта: у шестидесятников она социальная, у Высоцкого — нравственно-философская.
Кроме того, особая романтика, стремление «соединять несоединимое», «цельность и полнота мироощущения», образно-эмоциональный строй стиха, необыкновенная достоверность, почти дневниковость в изображении событий — все это роднит творчество Высоцкого с фронтовой поэзией. Роднит их и эстетический принцип, найденный этим поколением поэтов, — «конфликт реалий и символов», «соединение высокой символики и грубой прозы» [122], «сплав величественного и бытового, конкретности и обобщенности» [123]. Кроме того, их сближает и «суровая правда солдат», и та прямота, с которой она выражается, и особая патетика, напрочь лишенная «высокопарного наигрыша», и особое звучание мотивов памяти и долга. Интересно отметить, что родство с фронтовой поэзией проявилось на всем пространстве творчества Высоцкого, хотя, конечно, в большей степени оно заметно именно в произведениях о войне.
Подобная разработка военной темы вообще достаточно характерна для авторской песни в целом. По наблюдениям исследователей, «вышла она из „Землянки“, из окопов… из особого состояния души человека, оставшегося перед лицом нравственного выбора один на один с совестью и Родиной» (Крымов С.) [124].
Кроме того, война в изображении Высоцкого — это не только следствие «особого устройства памяти» поэта (Н. Крымова), и не только экстремальное для человека состояние, позволяющее ему проявиться, раскрыться наиболее полно, но и момент проявления этоса — общечеловеческой совести, — а значит, и возможного единения, ибо этос постоянно напоминает людям о принадлежности к человеческому сообществу, об их связанности друг с другом. В стихах о войне ощущение всеобщей связанности передается Высоцким при помощи такой, казалось бы, незначительной детали, как преобладание местоимения « мы» над « я», в целом характерным для его поэзии. В произведениях Высоцкого мы сталкиваемся с тем же парадоксом мироощущения, что и у воевавших поэтов: при постоянном присутствии смерти — полное отсутствие ее трагизма и безысходности. И хотя причины, породившие его, разные, результат один — утверждение жизни в ее бесконечности:
Разрывы глушили биенье сердец,
Мое же мне громко стучало,
Что все же конец мой — еще не конец:
Конец — это чье-то начало. (I, 215)
Наверное, поэтому Высоцкий, в целом не любивший эстрадной песни, высоко ценил творчество Марка Бернеса, голос которого, по его словам, принадлежал «в основном к военному времени, к послевоенному» [125]и у многих ассоциировался прежде всего с кинофильмом «Два бойца» и песнями, звучащими в нем. Высоцкий, прежде всего ценивший в человеке творца, а в исполнителе — личность, индивидуальность, выделял Бернеса еще и потому, что тот «никогда не позволял себе петь плохую поэзию. Ведь сколько лет он уже не живет, а услышите его голос по радио — и вам захочется прильнуть, услышать, про что он поет. Он был удивительным человеком, и то, что он делал на сцене, приближается к идеалу, о котором я мечтаю как об идеале исполнительском. Такому человеку я мог бы отдать все, что он захотел бы спеть из моего. Кстати, он пел мою песню „Братские могилы“ в фильме „Я родом из детства“, я начал с ним работать, но, к сожалению, поздно» [126]. Кроме того, Высоцкий приводит удивительный пример воздействия «сочетания музыки вместе с голосом Бернеса и с изображением» в этом фильме В. Турова: к женщине, на глазах которой фашисты повесили двух ее сыновей, во время просмотра этой картины вернулась память [127].
