— Понимаешь, какая штука, — сказал Баббалуче, — я ведь, в самом деле,должен завтра умереть. А у меня это как-то вылетает из головы, когда я думаю о предстоящей проделке. Это очень странно. Я все думаю о том, как мы их проведем, и забываю, что я-то должен буду умереть и мне не придется этого увидеть. — Он окинул взглядом комнату. — Подумай-ка, ведь всему этому придет конец. Столько лет труда, и мучений, и болезней, и всему, всему, всему придет конец. И всем надеждам, которые я питал, когда был молод. Конец, дальше — ничего. Как-то это не укладывается в голове. Отшагать все эти мили и прожить все эти годы, и вот вдруг — ничего? И моя мать голодала и растила меня — для этого? Ну, разве не странно?

И тут Баббалуче прибавил еще нечто такое, чего уж никак нельзя было от него ожидать, так что многие до сих пор сомневаются, действительно ли он это сказал.

Не смерти он страшится, сказал Баббалуче, а того, что люди его забудут и память о нем умрет. И он рассказал о том, что однажды произвело на него неизгладимое впечатление и запомнилось ему на всю жизнь. Как-то раз он попал в Венецию и увидел там мост, на котором висел светильник, горящий синим пламенем. Когда-то на этом мосту был повешен один ни в чем не повинный человек, и с тех пор люди, живущие поблизости, вот уже несколько столетий жгут огонь в его честь и в напоминание о совершенной ошибке.

— Я бы хотел, чтобы и вы зажгли огонь — зеленый огонь на Народной площади в напоминание об ошибке, которой была моя жизнь, — сказал Баббалуче. — И чтобы там было написано:

В ПОУЧЕНИЕ ВСЕМ и в память о каменщике Баббалуче,

который жил неправедно,

но которому посчастливилось праведно умереть.

Вот жизнь, растраченная впустую

Бомболини пытался переубедить его, но потерпел поражение. Баббалуче стоял на своем.

— А теперь уходи, — сказал Баббалуче. — Я устал и болен и немного пьян, а мне еще завтра предстоит немало дел. Когда придет Анджела размалевать мне лицо?

— Еще затемно. А лотерея состоится на заре.

— Два-три часа осталось поспать. Чудно как-то: для того, чтобы умереть, нужно сначала поспать. Но, понятное дело, умереть надо в форме.

Бомболини приблизился к каменщику и хотел расцеловать его в обе щеки, но Баббалуче оттолкнул его.

— Без глупостей! Если мне предстоит умереть, это не значит, что я должен терпеть еще и это.

— Что ж, воля твоя, Баббалуче, но я хочу тебе сказать, что ты храбрый человек и хороший, хотя, может быть, сам ты этого и не понимаешь.

— Брехня! — сказал каменщик, — И это мое послед нее слово тебе на прощание. А теперь ступай. У меня дол жен быть свежий вид, когда я буду умирать.

Бомболини не нашел в себе силы улыбнуться такому проявлению юмора. Дойдя до двери, он приостановился и обернулся к Баббалуче. Лицо его было серьезно.

— Баббалуче!

— Ну, что еще?

— Дай мне слово, — сказал мэр. — Дай мне слово, что ты не подведешь нас, не умрешь сегодня ночью.

Каменщик был возмущен.

— Да что ты? Умереть и испортить такую первоклассную шутку?

Когда Бомболини выходил с Корсо на площадь, ему казалось, что смех каменщика продолжает звучать в его ушах. И хотя было еще темно, он заметил, что винную бочку уже водрузили на площади.

За час до рассвета Роза Бомболини спустилась в Старый город и разбудила Баббалуче, который крепко спал, захмелев.

— А я думал, Анджела придет, — с огорчением сказал каменщик. — Мог бы я получить хоть это удовольствие в свой последний час.

— Получай меня, — сказала Роза.

Она нарумянила его впалые желтые щеки, насурьмила брови и расчесала волосы. Потом напихала ему за щеки воску, из которого у нас делают затычки для винных бочек, а под рубашку — на спину и на грудь — старые свитера, чтобы не так выпирали кости. Глянув на себя в зеркало, Баббалуче остался доволен. Он выглядел теперь почти так, как много-много лет назад.

— А ты знаешь, ведь этот сукин сын Баббалуче был когда-то совсем недурен, — сказал он. — Счастье твое, что ты не знавала меня тогда.

— Я знала тебя, — сказала Роза Бомболини. — И не такой уж ты был красавец.

Баббалуче с искренним восхищением поглядел на нее.

— Если бы не ты, Роза Бомболини, я бы потерял вся кую веру в людей, — сказал он.

— Ты еще успеешь это сделать, у тебя целое утро впереди, — возразила она.

— Всякая другая на твоем месте сказала бы: «Верно, верно, Бабба, ух и шустрый же ты был, собака! А уж какая у тебя была походочка! Помнится, как прохаживался ты, бывало, в воскресный полдень по площади — женщины так и обмирали, на тебя глядя». Всякая сказала бы так, но только не ты. Это было бы чересчур — ждать от тебя таких слов, когда у человека впереди еще целое утро. — Он покачал головой. — Да, мне еще многому надо поучиться.

— Ты как все. Такой же, как Бомболини. Какое мне дело, умрешь ты завтра или через десять лет? Так почему я должна тебе лгать?

— Ладно, убери зеркало, — сказал Баббалуче. — Не такой уж я красавец. Зато начинаю понимать, каково может быть человеку в аду, и на меня оторопь находит.

Чтобы добраться до площади, ему пришлось опереться о Розу Бомболини. А на площади, хотя было еще темно, собрался уже почти весь город. Все глаза были прикованы к винной бочке. Фельдфебель Трауб просматривал билетики и с удовлетворением отмечал про себя, что имена наиболее влиятельных горожан не пропущены. Он не ожидал, что Бомболини включит и себя в число прочих: немцам вовсе не хотелось, чтобы Бомболини умер.

Появился падре Полента; он шел через площадь и по дороге осенял людей крестным знамением. Ни один человек не чувствовал себя в безопасности — в бочке была смерть, и кто его знает — чья. Если немцы дознаются о том, что было задумано, «Лотерея смерти» будет разыграна уже всерьез. Один молодой парень принялся перемешивать билетики длинной палкой.

— Ну, теперь все решится без нас, — сказала какая-то женщина. — Ангел смерти выберет сам.

Все вперили взгляды в бочку — так, словно ждали, что оттуда появится сам обреченный, а не просто бумажка с его именем. Люди как завороженные смотрели на бочку и ни на миг не отрывали от нее глаз, а небо тем временем с каждой секундой все светлело и светлело, и наконец тянуть дольше было уже нельзя. Когда солнце позолотило верхушки высоких черепичных кровель и лучи его скользнули вниз по темным стенам, отчего дома сразу стали ярко-желтыми, Капоферро начал выбивать на своем барабане медленную тягучую дробь, сопровождая каждый длинный раскат несколькими короткими резкими ударами, а падре Полента принялся читать молитву, и все преклонили колена на мостовой и стали молиться за себя и за своих отцов, братьев и мужей, а потом и за того, кто должен был вскоре умереть.

Капитан фон Прум почел за благо не присутствовать самолично на площади, и в пять часов утра фельдфебель Трауб вышел из дома Констанции и начал прокладывать себе путь в коленопреклоненной толпе, а люди шарахались от него в сторону, словно его прикосновение могло решить их участь.

— Кончайте с этим, — сказал он священнику.

— Страшное дело возложили вы на плечи служителя господня, — сказал падре Полента.

— Я ничего на вас не возлагал. Я простой солдат и выполняю приказ. Я здесь вовсе ни причем. Моя совесть чиста. — Трауб резко повернулся к священнику. — Хотите, чтобы я поставил на ваше место кого-нибудь другого?

— Нет, нет, — сказал падре Полента. — И все же это страшное дело. Выбор сделает господь, но кровь падет на ваши головы.

— Тяните жребий, — сказал Трауб. — Во имя господа бога, тяните жребий.

Наш Капоферро знает, что нужно делать в такие торжественные минуты. Недаром же ему, как он утверждает, перевалило за сто. Он снова отхватил барабанную дробь, только на этот раз уже громче, много громче — старые палки так и загрохотали по козьей шкуре, — и тут рука падре Поленты взмыла вверх и внезапно нырнула вниз, в бочку, совсем как зимородок, когда он охотится за мелкой рыбешкой в Бешеной речке, и, пока старик Капоферро бил в свой барабан, рука священника шарила в бочке. Все затаили дыхание и подались вперед. Как знать, всегда ведь может получиться осечка или кто-нибудь вздумает сыграть злую шутку. Когда дело идет о жизни и смерти, тут всякое невозможное возможно. Но вот рука вынырнула обратно — птичка поймала свою рыбешку, — барабанная дробь оборвалась, и священник поднял вверх руку с билетиком. В полной тишине дико и жутко прозвучал гудок капоферровского рожка.