— Пошли отсюда, — сказал Пьетро Пьетросанто.

— Пошли отсюда, — сказал Анджело Пьетросанто. — Мы совершили ошибку.

Но каменщик вовсе не намерен был отпускать их так просто и легко. Он был уже столь тяжко болен, что не мог совсем ничего есть и, по его словам, питался только желудочным соком на завтрак и желчью на обед, однако то, что сейчас происходило, было для него слаще самых роскошных блюд, и ему нравилось это смаковать.

— Назовите мне, — сказал Баббалуче, — пять основа тельных причин, почему я должен умереть на благо всем вам.

Они начали было говорить что-то о любви к отчизне и к своим ближним, но слова их звучали как жвачка. Можно ли говорить человеку, отринувшему от себя всякую любовь, что он должен окончить дни свои, приняв смерть из любви к ближним? Это ли не пища для смеха, похожего на павлиний крик на заре? И когда павлин умолк, все умолкли тоже.

— Ну, пошли, — повторил Пьетро Пьетросанто.

И делегаты начали пятиться к двери, всем своим видом показывая, что уходят.

— Бывают такие положения, когда порядочному человеку не остается ничего другого, как умереть, — произнес вдруг Роберто. Ему хотелось сказать каменщику, что он-то знает, что он пытался сделать это однажды. Ведь даже сейчас, стоило ему закрыть глаза, и он видел горящего мальчика и белый мяч, который катится, подпрыгивая. И быть может, поэтому прозвучало в его голосе что-то такое, что заставило каменщика прислушаться к его словам.

— Вот теперь ты дело говоришь, — сказал Баббалуче. — И не стыдно вам, что пришлый человек должен говорить за всех вас? Из этих твоих слов я вижу, что ты либо очень хитер, либо совсем прост, — сказал он, обращаясь к Роберто. — Ты здесь чужой. Но ты дело говоришь.

— Мы знаем, что вы больны и должны скоро умереть, синьор Баббалуче, — сказал Роберто, — мы знаем это, и вы тоже это знаете, вот почему мы и пришли к вам.

— Так что же вы так сразу не сказали? — спросил каменщик, обращаясь к остальным.

Его жена зажгла лампу в соседней комнате, и свет проникал оттуда к нам. Слышно было, как она и две ее дочери плачут, всхлипывая.

— Вот что я вам скажу, — заявил Баббалуче. — Да, я скоро умру, но хочу умереть по-своему. Хочу умереть так, как хочу. Я не доставлю им удовольствия убить меня.

Тут у Роберто уже не нашлось подходящего ответа, потому что мозги у него устроены не так, как нужно для здешних мест, зато Бомболини сразу сообразил, что теперь надо сказать.

— Так в том-то вся и штука, Бабба, — сказал он, и в голосе его прозвучала на этот раз торжествующая нотка. — Если они убьют тебя, тут-то ты и натянешь им нос. Ты же обставишь их! Ведь они не получат того, на что рассчитывают. Они хотят отнять у кого-нибудь из нас жизнь, а мы отдадим им, можно сказать, труп.

И тут каменщик улыбнулся, но уже по-другому. Хоть и горькие это были слова, однако он рассмеялся, и смех у него теперь тоже был другой и шел он из нутра, а не из горла, как павлиний крик.

— Ты одурачишь их, — сказал Бомболини. — Самой смертью своей ты насмеешься над ними прямо им в лицо.

Эта мысль взбудоражила всех. Такого рода проделки — получить что-нибудь совсем задаром — ценились у нас испокон веков, только тут все получалось как раз наоборот, как-то шиворот-навыворот.

— Ты заставишь их сделать то, что господь бог сделал бы сам на следующей неделе, да им же еще придется за это расплачиваться, — сказал Витторини.

Но Баббалуче его одернул. «Бога-то уж сюда приплетать ни к чему», — сказал он.

— А вы скажете им, как они опростоволосились? Вы постараетесь все им растолковать так, чтобы они поняли? — спросил он.

— Нет, — сказал Бомболини. — Ни в коем случае. Смерть каменщика Баббалуче должна лечь на них тяжкой виной и несмываемым позором, она должна мучить и терзать их мозг и душу и хватать их за сердце до самой их кончины.

Тут каменщик сделал даже слабую попытку немножко подпрыгнуть от восторга.

— Итало! — закричал он. — Ты же молодчина! До чего же ты хитер! — Он поглядел на Роберто. — Ты парень честный, но Итало хитер, а это, понимаешь ли, всегда лучше.

И вдруг Баббалуче пригорюнился. Он весь так и сиял и вдруг померк, и тут все сразу увидели, что смерть уже поселилась в его теле, притаилась там и ждет своего часа.

— Но они же поймут, — сказал он. — Как только глянут на меня, так и поймут.

Однако Бомболини все это уже обдумал.

— Мы подмалюем тебя, и ты станешь совсем бодрый и здоровый с виду. За щеки тебе, чтобы они раздулись, засунем орехи и под рубаху напихаем чего-нибудь, чтобы ты был потолще, А голос у тебя еще хорош.

Каменщик опять повеселел. Просто удивительно было наблюдать, как он, стоя одной ногой в могиле, ухитряется так сразу воспрянуть духом.

— Итало! — сказал он. — Надо было нам стать друзья ми. Черт — те чего могли бы мы натворить вдвоем.

Бомболини пожал плечами.

— Я был шутом, а ты шутов не любишь.

— Но я должен был бы разгадать, какой ты на самом-то деле под этой твоей маской.

— Пожалуй. Но я был хитрым шутом и носил хитрую маску.

Они принялись вместе разрабатывать план на утро, которое было уже не за горами. Никто по возможности не должен был знать об их сговоре, с тем чтобы, когда бумажка с именем каменщика будет извлечена из винной бочки, это оказалось для людей неожиданностью и поразило их. Поначалу было решено на всех бумажках написать «Баббалуче», однако они тут же сообразили, что это штука опасная, так как любой немец может, не говоря худого слова, взять да и засунуть руку в бочку. Тогда решили по-другому: пусть в бочке будут все имена, как положено, а падре Полента спрячет бумажку с именем Баббалуче в рукав своей сутаны.

— Да согласится ли священник проделать такую штуку? — спросил Роберто, но все поглядели на него как на какого-то дурачка вроде Фунго.

— А ты видел когда-нибудь священника, который проигрывал бы, сев за карты? — спросил Баббалуче.

Они хотели увести куда-нибудь жену и детей Баббалуче, но каменщик воспротивился этому.

— Они должны быть на площади, чтобы кричать, плакать и падать в обморок, — сказал он. — Никто не сумеет проделать это так, как они. А потом уберите их куда-нибудь подальше, а вместо них приведите туда любую другую троицу. Немцы никогда не заметят подмены.

После этого все, кроме Бомболини, ушли: надо было начинать готовить бумажки с именами и устанавливать на Народной площади бочку. И послать кого-нибудь к каменщику, чтобы ему размалевали лицо.

— Мне уже просто не терпится теперь, — сказал Баббалуче. — Не терпится сыграть эту последнюю в моей жизни шутку — шутку со смертью.

Бомболини и он улыбнулись друг другу.

— А ты знаешь, что самое замечательное? — спросил Бомболини. — Знаешь, чем это завершится? Тебя объявят мучеником. Ты станешь прославленным итальянским героем. История твоей кончины облетит всю Италию — история маленького каменщика, который пожертвовал своей жизнью, дабы сохранить тайну вина.

Баббалуче даже рассмеялся:

— Эх, если бы я мог остаться в живых и увидеть, как все это будет.

— Ты же понимаешь: либо одно, либо другое, Бабба, — сказал Бомболини.

— Вот чем плох мученический венец. Никогда нельзя знать наверняка, причислят тебя к лику святых или нет.

— Мы закажем мемориальную доску, Бабба, и напишем: «Санта-Виттория. Город, в котором каменщик Баббалуче отдал жизнь за свой народ». — И, сказав это, мэр внезапно пришел в большое волнение. — Может быть, мы в конце концов не будем делать наш город местом паломничества пекарей. Пусть люди приходят сюда поглядеть на дом, где жил знаменитый герой-каменщик.

— Ты можешь сделать город местом паломничества каменщиков. Так будет даже лучше. Поставь тут мою статую с венчиком вокруг головы.

Но Бомболини на это не согласился. Он смотрел на вещи серьезно.

— У каменщиков плохие доходы, — сказал он.

Они посидели еще немного, наслаждаясь своей замечательной выдумкой. Она открывала самые широкие возможности: много, много кое-чего можно было еще придумать. Вина каменщик уже пить не мог, но пропустить рюмочку граппы был еще в состоянии, и он достал бутылку, и они в молчании распили ее вдвоем. А так как оба были порядком голодны, то и захмелели довольно быстро.