— Вы возлагаете ответственность за его жизнь на совесть народа. Выбор прост. Откроют они вам свою тайну — заложник останется жив. Не откроют — заложник умрет, и, значит, это они убили его своим молчанием.

Нужно не упустить из виду еще кое-какие мелочи. Заложник, говорил полковник Шеер, должен быть выставлен на всеобщее обозрение где-нибудь на городской площади, так чтобы он все время мозолил людям глаза. Идут они на работу — заложник там, возвращаются домой — он там. Иногда, если повезет, попадаются такие заложники, что плачут и стонут во сне, а люди всю ночь это слышат.

— И вы очень удивились бы, капитан, если бы узнали, как много различных пташек, повсюду, прилетало чирикать нам в уши. Матери, дочери, любовницы. Случается, приходят и те, кому заложник задолжал деньги. Эти особенно стремятся сохранить ему жизнь. Здесь, в Италии, таких много. — Полковник все улыбался.

Капитан вдруг почувствовал, как бешено колотится у него сердце от предвкушения того, что ему предстоит.

— Не надо скидывать со счета и самих заложников. В Италии обычно они первыми стремятся шепнуть вам кое-что на ушко, хотя и стараются изобразить все так, будто это сделал кто-то другой.

Фон Прум уже не мог скрыть своего волнения; он попросил полковника выдать ему письменное разрешение взять заложника в городе Санта-Виттория.

— Мой дорогой фон Кнобльсдорф, — сказал полковник Шеер. — Вы же свою честь стремитесь спасти, а вовсе не мою. Кость-то в горле у вас застряла, а не у меня. Я в настоящее время вполне доволен положением вещей. — Он указал на упакованные папки с делами. — Вы видите, мы сматываем удочки.

— От этого действительно бывает толк?

— Почти всегда, — сказал полковник Шеер. — Ну, конечно, в этом деле не все так просто, как кажется. В случае, если мы проиграем войну… вы понимаете? Только в этом случае. — Он снова улыбнулся: — Тогда, как знать, вас могут притянуть к ответу.

— Я понимаю. Я готов пойти на этот риск. Полковник Шеер, который то и дело улыбался во время этого разговора, теперь уже осклабился во весь рот.

— Ну и, наконец, никогда не следует забывать про Того, Кто там, наверху, над всеми нами. Вы не должны забывать о Нем.

— Я уже забыл.

После этого фон Прум сразу хотел уйти, но полковник задержал его, и они еще потолковали о перспективах войны, хотя капитан почти не слышал, что говорил полковник. Эта война перестала быть его войной; его война велась теперь внутри него самого и против тех людей — там, в горах.

Провожая капитана до двери, полковник еще раз напутствовал его:

— Постарайтесь взять какого-нибудь доброго семьянина, — сказал он. Детям трудно выдержать, когда отец умирает у них на глазах, в то время как достаточно сказать два-три слова, чтобы его спасти.

Капитан уже спустился с лестницы, когда полковник в последний раз окликнул его:

— Вы что-то позабыли, капитан. Фон Прум вытянулся в струнку.

— Хайль Гитлер, — сказал он.

— Хайль Гитлер, — сказал Шеер. — Фон Прум!

— Слушаю вас, полковник.

— Да поможет вам бог.

Капитан садился в мотоцикл, а смех полковника все еще звучал у него в ушах; он перестал его слышать лишь после того, как фельдфебель Трауб запустил мотор.

Поначалу у капитана не было ни малейших сомнений в том, кто должен стать заложником. Когда они добрались до Санта-Виттории, солнце уже село, и капитан почувствовал, что порядком устал, но, как только они вышли на площадь и он увидел фонтан Писающей Черепахи, кровь застучала у него в висках и он снова ожил. Он уже отчетливо представлял себе его там, привязанного к спине черепахи; люди глядят на его жирный, обтянутый рубахой живот и плачут, а на заре, когда улицы еще пустынны, кто-то появляется, кто-то ищет капитана, кто-то шепчет ему на ухо: «Господин капитан, я хочу сообщить вам…»

Он закрылся у себя в комнате и долго писал что-то в своем дневнике, и одно имя — Итало Бомболини — мелькало там на каждой странице. Кончив писать, он лег в постель, и тут, пока он спал, что-то произошло, что-то, должно быть, привиделось ему во сне. Он проснулся, встал и разбудил фельдфебеля Трауба.

— Ступай, приведи ко мне этого малого, которого зовут Туфа, — сказал капитан фон Прум. — Вытащи его из постели и приволоки сюда.

— Ты всегда стремился разыгрывать из себя великомученика, — сказал капитан Туфе. — Я вижу это по твоим глазам. Теперь я предоставлю тебе эту возможность. Ну, что ты скажешь?

— Спасибо, — сказал Туфа.

Как только взошло солнце, они привязали его к хвосту дельфина, который плавает в фонтане Писающей Черепахи, привязали так, чтобы люди, направляясь на виноградники, могли его видеть. Объяснять, зачем это с ним сделали, не было нужды. Доброе дело, говорят у нас, не сразу заметишь, а злое дело бросается в глаза. Сначала никто не хотел уходить с площади, но Туфа сам приказал всем спуститься в виноградники, и люди по-своему были ему благодарны, потому что грозди налились и со сбором урожая медлить было нельзя.

— Ты не беспокойся, Туфа, — говорили они ему. — Мы придем к тебе вечером, когда стемнеет, придем и освободим тебя.

Но те, кто хорошо знал Туфу, понимали, что никогда он этого не допустит. Война вздула все цены, поднялась цена и на немцев — плата за любую нанесенную им обиду. За каждого обиженного немца брали теперь двадцать пять итальянцев. Когда в одном селении неподалеку от Сан-Рокко какой-то фермер ударил по лицу немецкого офицера, немцы истребили всю семью фермера и почти всех его односельчан, а самого буяна намеренно оставили в живых.

Бомболини сделал все, что мог. Он спрятал мать Туфы так, что и найти ее было невозможно и сама она не могла пойти к фон Пруму, чтобы спасти сына; после этого он спрятал также и дочку Баббалуче, которая была без памяти влюблена в Туфу. Он так ее куда-то упрятал, что никто не знал, где она. А затем он отправился к Катерине Малатесте.

— За тебя, думается мне, можно не тревожиться, — сказал он ей.

— Я хочу знать только одно: почему взяли именно Карло? Почему не кого-нибудь другого? Почему не Пьетросанто, у которого пятьдесят душ родственников?

— За тебя, думается мне, я могу не тревожиться, — повторил Бомболини.

Она кивнула.

— Вот потому-то там и привязан Карло Туфа, а не кто-нибудь другой.

Солдаты обходились с Туфой по-хорошему. Они не верили, что где-то спрятано вино, и, кроме того, сразу распознали, что Туфа тоже солдат, как они. Солдаты угощали его испанскими сигаретами и португальскими апельсинами, они сняли с ларька парусиновую маркизу и соорудили над ним навес для защиты от солнца. Когда смотришь на молодого мужчину в расцвете здоровья и сил и знаешь, что завтра он будет мертв, это как-то не укладывается в сознании. И люди начинают присматриваться к нему, потому что тем самым они как бы присматриваются к себе. Но в Туфе нельзя было обнаружить ничего необычного. Он не проявлял никаких признаков тревоги. Глядя на него, можно было подумать, что ничего необычного и не произошло. Только одно заботило его — Катерина.

— Где она? — спрашивал он Бомболини. — Почему не придет повидаться со мной?

И мэр не знал, что ему на это ответить.

— Тебе когда-нибудь приходилось наблюдать такое же вот? — спрашивал Туфа фельдфебеля Трауба.

— Ну как же, приходилось — в Польше, в России. Работает безотказно. Умереть нипочем не дадут, понимаешь? Всегда найдется кто-нибудь, кто захочет тебя спасти. В наше время заделаться мучеником не так-то просто.

Они накормили Туфу хорошим супом, и он съел его весь до капли. А один солдат дал Туфе плитку шоколада, которую ему прислали из дому.

— Не завидую я тебе, — сказал солдат.

— А я не завидую тому, кто меня здесь привязал, — сказал Туфа.

— Я ведь что хочу сказать: у вас же здесь не спрятано никакого вина, правильно?

— Правильно, вина здесь нет.

— Так как же можно тебя спасти?

— Это будет нелегко.

— Не завидую я тебе.