— Видали? — завизжала она и простерла вперед руки, повернув их ладонями вверх. — Ничего нет! — выкрикнула она. — Клянусь богом — ничего. — Она бросилась в толпу, продолжая выкрикивать: — Я там ничего не нащупала! Не мужчины они! У них там ничего нет! — вопила она.

До самой смерти нам этого не забыть. Даже потом, когда всем стало известно, почему мы так поступили, нам и тут не было прощения.

— Все равно, — говорили монтефальконцы. — Только самые последние подонки могли учинить такое.

И до сих пор, когда кто-нибудь из нашего города отправляется в Монтефальконе, он нипочем не признается там, откуда пришел.

— Из Санта-Виттории? — скажут в Монтефальконе. — А! Знаем, знаем — это тот город, где у мужчин нет того, что положено иметь мужчине. Это проверено.

И к довершению нашего стыда спасение пришло нам от немцев, и они, конечно, стали нас за это презирать.

Капитан фон Прум выслал вперед солдата, и, когда мы направляясь к железнодорожным складам, расположенным за городом, проходили через площадь Фроссимбоне куда теперь никто из нас носа показать не может, полковник Шеер вместе с другими офицерами стоял на террасе штаба. Мы промаршировали перед ним с нашим вином — теперь уже их вином — совсем, по выражению Фабио, как пленные рабы перед Цезарем.

— Я приветствую вас! — крикнул полковник Шеер капитану фон Пруму. — Мы все вас приветствуем!

А жители Санта-Виттории, согнувшиеся под бременем своего позора и своей ноши, шли и шли перед немецкими офицерами.

— Не понимаю, как это вам удалось! — крикнул полковник капитану. И он отрядил одного из младших офицеров спуститься вниз и ущипнуть кого-нибудь из нас, чтобы убедиться, что мы — это не сон.

Офицер ущипнул Гвидо Пьетросанто за щеку.

— Живые люди, самые настоящие!

Когда капитан фон Прум проходил перед террасой, на которой стоял полковник Шеер, тот поманил его к себе.

— Ну, теперь, насколько я понимаю, вас скоро будут величать майор Зепп фон Прум. Неплохо звучит?

Капитан фон Прум ответил, что это звучит очень приятно.

— А насчет этого, — полковник Шеер постучал пальцем по груди капитана в том месте, где положено носить ордена и медали, — я не забыл. Я своих слов назад не беру.

Это была та редкая минута, когда нам довелось увидеть улыбку на лице капитана фон Прума.

Обратный путь был еще тяжелее: ведь многие из нас рассчитывали переночевать в Монтефальконе и хорошенько отдохнуть, прежде чем снова пускаться в дорогу, а теперь об этом нечего было и думать, и нам оставалось только молить бога, чтобы поскорее опустилась ночь, принесла с собой прохладу и укрыла нас от осуждающих взоров.

Вспоминая этот долгий обратный путь, у нас обычно прибавляют: «Вот тогда фон Прум впервые увидел Катерину Малатесту». Капитан пообещал предоставить свой грузовик и небольшой запас бензина в распоряжение женщин и детей, чтобы подвезти их к подножию горы, и слово свое сдержал. Катерина вопреки протестам Туфы тоже помогала нести вино и с непривычки натерла себе на ногах такие волдыри, что не могла больше ступить ни шагу — даже босиком.

— Придется мне поехать с немцем, — сказала она Туфе. — Не сердись. Мне вовсе не хочется тебя оставлять.

— Ладно, поезжай, — сказал Туфа. — Я ведь не могу нести тебя всю дорогу на руках.

Но когда на Речном шоссе появился грузовик, Туфа пожалел о своих словах. Кузов грузовика был забит женщинами, и капитан жестом предложил Катерине сесть в кабину рядом с ним и фельдфебелем Траубом.

— Полезай в кузов, — сказал Туфа.

Но тут немец снова показал ей на сиденье возле себя. Катерина поглядела на Туфу и шагнула к кабине.

— Поедешь со следующей партией, — сказал Туфа. Однако Катерина только помахала ему рукой и села рядом с офицером. Туфа смотрел на них.

— Я же тебя прошу, — сказал он Катерине, но грузовик уже тронулся.

— Вы видели, какие у него глаза, у этого вот? — сказал фельдфебель Трауб. — За ним надо приглядывать.

— Узнай его имя и чем он занимается, — сказал капитан.

Несколько миль они ехали молча, а потом фон Прум включил свет в кабине и увидел женщину, сидевшую рядом с ним. Она была одета, как все наши крестьянки, но одежда эта не могла никого обмануть. Есть женщины, красота которых настолько совершенна, что никакими ухищрениями ее не скроешь. Грубая одежда Катерины Малатесты лишь подчеркивала тонкую изысканность ее черт.

— Я тебя раньше что-то не видел, — сказал капитан.

— Видели. Много раз, — сказала Катерина.

— Нет, — сказал он.

«Вот так, — подумала она. — Нет — и все. Как это характерно для немца: груб, никакого лоска». То, что он сказал правду, не имело для нее значения.

— Если бы я видел тебя хоть раз, — сказал фон Прум, — то уже не забыл бы, ручаюсь. Отсюда вывод: я тебя не видел.

Она пожала плечами. «Типичный немец с головы до пят, как я с головы до пят — итальянка», — подумала Катерина. Она почувствовала досаду, поймав себя на том что разговаривает с ним не на диалекте, а на чистом итальянском языке. Это было тактической ошибкой, вызванной усталостью. Ее досада еще возросла, когда она заметила, что ей приятно говорить на хорошем итальянском языке, чистом и ясном, и приятно сидеть рядом с человеком, таким чистеньким и чисто одетым, словно бы даже благоухающим чистотой.

— Ты не похожа на здешних, — сказал он.

— Это мой народ, — сказала Катерина.

— Нет, ты не похожа на них. Так же не похожа, как я. Она опять пожала плечами.

— Мы чужие здесь, и ты и я, — сказал немец.

Она ощутила его чистое дыхание, и это было ей приятно. И она подумала, что от нее, должно быть, пахнет диким луком, который они все рвали у реки.

— Мы с тобой больше похожи друг на друга, чем ты на этих женщин — там, в кузове, — сказал капитан фон Прум.

Временами грузовик резко тормозил из-за колдобин на дороге, и женщины в кузове валились друг на друга с громким визгом, а некоторые даже всхлипывали от страха.

— Ты слышишь? — сказал немец. — А ты не визжишь. Такие, как мы с тобой, не визжат. Визжат такие, как они.

— Они тоже не визжат, — сказала Катерина. — Просто у них такая манера выражать свои чувства.

— Вот именно, — сказал немец, и Катерина рассердилась на себя, потому что допустила еще одну ошибку.

Вдали показалась гора, и, когда они стали приближаться к ее подножию, фон Прум дотронулся до руки Катерины.

— Теперь я хочу сказать тебе кое-что, — промолвил он. — Во-первых, ты необыкновенно красива, но это ты и сама знаешь, и потому мои слова — пустая формальность, как бы вступление или преамбула. А во-вторых, вот что: как-нибудь зимой, когда день за днем начнут лить дожди и все станет гнить от сырости, а топить будет нечем, и есть нечего, и так будет неделю за неделей, и ты совсем закоченеешь и не сможешь шевельнуть ни рукой, ни ногой, тогда, в один из таких дней, ты поглядишь на мой дом на площади, увидишь дымок над трубой, и перед твоим взором возникнут ярко освещенные комнаты, и постели, застланные чистым бельем, и ванна с горячей водой, и теплая одежда, и кто-то, кто приготовит достойный тебя ужин, и в такую минуту тебе захочется очутиться под кровлей этого дома.

Тут грузовик остановился, и Катерина отодвинулась от немца.

— Захочется не потому, что там — я. Поначалу, во всяком случае. А потому, что тебе там подобает быть, — сказал фон Прум, — Такие, как ты, могут жить только так. Жизнь обязана предоставить все таким, как ты. Скот может кое-как влачить существование, но не кровный рысак.

Когда она выпрыгнула из кабины, он достал из походной сумки пару серых шерстяных носков и протянул ей.

— Тебе это пригодится для подъема на гору, — сказал он. — Ничего, бери. Можешь вернуть их, когда надумаешь прийти.

Когда грузовик отъехал, а Катерина вместе с остальными женщинами стала взбираться вверх по темной тропе, женщины окружили ее.

— Что он тебе сказал? — спросила одна.

— С тобой-то немец не гнушается говорить, — сказала другая. — Вы, Малатесты, все на один лад.