— Ну как оно, «это самое», ничего? — спрашивал кто-нибудь кого-нибудь, побывавшего в Римских погребах.

— Все в порядке. Стареет понемножку. Обрастает бородой.

Стеной продолжали заниматься каждый день. На тропинке среди виноградников всегда были выставлены дозорные, которым предписывалось поднять тревогу, если немцы вздумают спуститься вниз. Но немцы не спускались. Окраска кирпичей вином продолжалась, и в конце концов даже те, кто сам выкладывал стену и красил кирпичи, уже не могли отличить, где старая стена и где новая, фальшивая.

— Вот здесь. Отсюда мы начали класть, — говорил кто-нибудь, стучал по кирпичам и видел, что ошибся.

Стены погреба были заплесневелые, покрытые мхом и лишайниками, и часть этой замшелости пришлось перенести на новую кладку, и плесень укрепилась и даже дала ростки. Это и была борода, которой обрастало «это самое»,

Люди поверили, что «этому самому» ничто не угрожает, и вера их крепла день ото дня. Некоторые начали даже ворчать, считая, что Бомболини неправильно ведет себя с немцами.

Я знаю, что он должен сотрудничать с ними, но кто сказал, что надо перед ними пресмыкаться? — спрашивал один из членов Большого Совета.

— Мужчина не должен так себя вести, — говорил один из Пьетросанто. — Ни один мужчина, у которого по мужской части все в порядке, не может так поступать.

— Хорошего мнения будут о нас немцы, если у нас такой правитель, — поддакивал еще кто-то.

— Я согласен с Фабио, — сказал один молодой парень. — Пора нам поддержать нашу честь и показать немцам, что мы не трусы.

Но Баббалуче и Туфа положили конец этой болтовне: Баббалуче — потому что он терпеть не мог слов «честь» и «отвага», а Туфа — потому что он знал, куда все это их заведет.

— Если вы хотите показать свою храбрость, уходите в горы и попробуйте быть храбрыми там, — сказал Туфа.

— А здесь нечего разыгрывать из себя храбрецов, — сказал Баббалуче.

— Ступайте в горы и там можете собственной шкурой расплачиваться за свою храбрость, а здесь нечего храбриться за счет других, — сказал им Бомболини.

И даже Витторини был с этим согласен. Он с грустью произнес:

— Туфа прав. Нашей стране больше не нужны герои. У нас есть занятие поважнее.

— А тебе бы только лизать Бомболини пятки, — сказал Баббалуче.

Все это происходило на собрании, а потом члены Совета вышли на Народную площадь и увидели солдата, которого у нас прозвали рядовой Неразобрать, потому что ни один человек не мог выговорить его имя. Солдат этот устанавливал в глубине площади какую-то странную машину.

— Что это такое? — спросил Бомболини.

— Поверни-ка вот эту ручку, видишь? — сказал солдат. — А с другого конца поползут сосиски. На, попробуй.

Мэр повернул ручку, и ужасный звук — тоскливый, безысходный скрип и скрежет, похожий на завывание злых духов в какой-нибудь богом проклятой пещере, — разнесся над площадью. К мэру подошел фон Прум.

— Сигнал воздушной тревоги, — сказал капитан. — Теперь нам не хватает только хорошего, прочного бомбоубежища.

Бомболини сказал нам потом, что в эту минуту ему почудилось, будто какая-то черная тень затмила солнце.

— Лучше всего использовать для этого наш храм, — сказал Бомболини. — Он очень крепкий, а под полом там глубокий подвал, и притом церкви не бомбят. Господь ни когда не допустит, чтобы бомбили церковь.

Эти слова заставили немца рассмеяться. Он окинул взглядом всех стоявших на площади, и взгляд этот выражал презрение.

— Здесь есть место и получше, — сказал он.

Когда он ушел, все уставились друг на друга, и никто не произнес ни слова; все только таращили глаза друг на друга, а губы безмолвно складывались в слова:

«Он знает. Он знает».

— Теперь нам придется его убить, — сказал Пьетросанто.

— Нет, — сказал Бомболини. — Не теперь. Пока еще нет.

В этот день после обеда мэр попробовал взяться за работу. Он решил занести на бумагу все заповеди, которыми ему следовало руководствоваться в своих отношениях с немцами. Таких заповедей и всяких прочих идей у него было много, но он свел их к трем:

«Любого человека можно купить лестью. Даже бога». (Что такое молитва, в конце-то концов?)

«Каждого человека можно заставить поверить лжи, если ему хочется ей поверить».

«Каждого человека можно совратить, только к каждому нужно подобрать свою приманку».

Он написал все это на обратной стороне фотографии — единственном чистом куске картона, который имелся в городе. Фотография была сделана в день его бракосочетания с Розой Казамассима. Ему больше не доставляло удовольствия смотреть на нее. На фотографии они походили на влюбленных, как любые другие новобрачные в нашем городе. И оба были весьма недурны собой. Внизу стояла подпись: «Да будет этот брак крепок, как виноградная лоза, и да принесет он обильные плоды». Слова эти всегда заставляли Бомболини морщиться и отводить взгляд, лоза эта принесла один-единственный плод — прекрасна и нежный — и целые бочки горечи и кислятины.

Записав эти три заповеди, Бомболини лег и попытался уснуть, но все та же мысль сверлила его мозг: «Он знает».

И когда ефрейтор Хайнзик явился во Дворец Народа и, представ перед мэром, возвестил, что капитан требует его к себе, Бомболини был уже к этому готов.

Он шел через площадь, и ему вспоминалось, как вот так же проходил он здесь много лет назад, когда за ним пришли и сказали, что его брата Андреа придавило в каменоломне и нужно подписать какую-то бумагу. Он тогда сразу понял, что Андреа уже нет в живых, но притворился перед самим собой, будто ему это не известно.

Фон Прум без обиняков приступил прямо к делу.

— У вас тут есть отличное бомбоубежище, лучшего не придумаешь. А ты предложил мне вашу церковь, — сказал капитан. — Я удивлен.

Бомболини молчал. Он неотступно глядел на каменные плиты пола, словно увидел невесть какую диковину. Потом повел глазами вправо, затем влево и снова уставился в пол.

— Случается иногда, что со стороны кое-что виднее, — сказал фон Прум.

— Мы туда не ходим, — сказал Бомболини. — Там полно злых духов.

— Вот как! Следовательно, ты знаешь, о чем я говорю? «Для чего он ломает дурака?» — подумал мэр.

— Да, знаю, — сказал он.

— По всей видимости, в давние времена там был винный погреб, — сказал фон Прум. — Возможно, его соорудили древние римляне. А возможно, даже и этруски. Я допускаю даже, что этруски.

— Этого я не знаю. Туда никто не ходит.

— Кое-кто ходит, — сказал фон Прум. — Кое-кто.

Мэр промолчал. Он понимал, что запираться дальше бесполезно.

— Туда проведено электричество и подвешены лам почки. — Теперь голос фон Прума звучал резко. — Что вы там прячете?

У Бомболини достало сил только поднять руки, словно защищая лицо от удара.

— Кто пользуется этим погребом?

У мэра и на этот раз еще хватило духа не произнести ни слова.

— Бойцы Сопротивления — вот кто, — веско сказал фон Прум. — Вы позволяете им укрываться там. Вы даете им убежище.

— Нет! Это неправда! — выкрикнул Бомболини, не замечая, что он кричит.

Только бы не засмеяться. О боже всемогущий, только бы не расхохотаться во все горло!

— Нет, это правда, — сказал немец, и Бомболини понурил голову, а руки его беспомощно повисли.

Фон Прум поглядел на мэра и неожиданно улыбнулся.

— А говорят еще, что итальянцы хорошие лгуны и хорошие актеры. Это неверно. Ты совсем никудышный лжец.

Приступ смеха прошел. Бомболини почувствовал вдруг, что к горлу у него подкатил комок.

— Ты выгонишь их всех оттуда и больше не подпустишь к этому погребу.

— Да.

— Ты солгал мне и насчет вина.

— Да. Самую малость.

— Ты солгал.

— Да.

— И сейчас ты солгал.

— Да. — Тут Бомболини поднял глаза на капитана; лицо его было серьезно. — Я не очень хороший лгун, — сказал он. — Я больше не буду вам лгать.