— Я за много миль чувствую запах этого города, — сказал Туфа. — Ведь у каждого города есть свой запах.

— Что-то не пойму, нравится он мне или нет, — сказала Катерина, — Прежде я терпеть не могла приезжать сюда.

— А я люблю, как тут пахнет.

— Тогда и я попытаюсь полюбить, — сказала Катерина. — Сделаю над собой усилие, чтоб привыкнуть к этому запаху.

Они как раз находились в той части площади, где стояли волы, и запах был особенно сильный, тем более что им приходилось пробираться между животными.

— В таком случае для начала тебе придется полюбить вола, — сказал Туфа. — Это первый шаг.

— Ничего подобного, — сказала Катерина, но он не понял ее.

Они прошли по краю площади и свернули в один из проулков, что ведет вниз, в ту часть Старого города, где на солнце сушатся лепешки навоза, где гуляют куры и где можно добыть яйца. Прежде чем двинуться по проулку вниз, Туфа остановился и еще раз окинул взглядом площадь.

— Тот, кто все это задумал, — круглый болван, — сказал Туфа и отвернулся; поэтому он не увидел Бомболини, который вместе с членами Большого Совета как раз в эту минуту выходил на Народную площадь, зато они увидели его.

— Вы только посмотрите на них, — сказал священник. — Ведь все в Санта-Виттории знают, что в том доме есть только одна кровать.

— Кто бы мог поверить? — заметил Бомболини. — Вот смотрю и глазам своим не верю. Чтобы Туфа и Малатеста — в одной постели… Вот вам она, демократия.

Последние два-три часа Бомболини вообще отказывался верить тому, что видели его глаза. Всю дорогу, пока он поднимался в гору, он лгал себе. Корсо Кавур к тому времени была так запружена и забита повозками, что река вина превратилась в ручеек. Объяснялось это тем, что дорога делала тут крутой поворот, а люди устали таскать вниз тяжелую ношу и потом снова лезть на гору. Повозки на повороте цеплялись друг за друга колесами, и движение вниз пришлось прекратить, чтобы пропустить тех, кто возвращался назад.

Что-то мы не так делаем, — сказал Пьетросанто.—

Не знаю, что именно, но что-то не так.

— Ничего, все образуется, — сказал мэр, и хотя оп снова почувствовал, как ледяная рука сжала ему сердце, однако в ту минуту он верил тому, что говорил.

Какой-то немец написал однажды, что умение обманывать себя доведено итальянцами до подлинного искусства.

«Ну и что? — услышав это, сказал Баббалуче. — Зато беднякам легче так жить».

«Это губит нас, — заметил как-то Фабио. — Надо же смотреть правде в глаза».

«А есть у тебя револьвер, чтоб приставить к виску?» — спросил его каменщик.

Трудно сказать, сколько еще времени мэр пребывал бы в этом состоянии самообмана, если бы Пьетросанто не увидел Туфу на другом конце площади.

— Пойду спрошу Туфу, — сказал он.

— Не к чему нам спрашивать у посторонних, как вести свои дела, — сказал Бомболини. Он был явно обижен.

— У посторонних? — возмутился Пьетросанто. — Посторонних? Да Туфа-то ведь наш.Туфа — он же «лягушка». Туфа — нашей крови. А кто ты, к примеру? Сицилиец… — И, так и не договорив, он бросился через площадь, пихая и расталкивая людей.

Катерина и Туфа прошли уже довольно далеко, когда Пьетросанто добрался до начала проулка, — они шли, не останавливаясь и не оборачиваясь.

— На площади никто даже не взглянул на нас, — сказала Катерина. — А я-то думала, что тебя здесь любят.

— Все смотрели. Из-под шалей, из-за спин волов. Они не знают, что сказать нам. Не знают, как с нами разговаривать. Не знают, как называть меня теперь — «синьор» или «дон», потому что я сплю с Малатестой.

— Ты думаешь, они знают?

Туфа посмотрел на нее сначала с удивлением, потом с нескрываемой иронией и рассмеялся — давно он так не смеялся.

— Знают ли? О господи, Катерина! — Он впервые назвал ее по имени. — Они даже знают, сколько раз это было.

— Они, наверное, очень плохо думают обо мне. — Туфа сразу стал серьезен.

— Нет, нет, они просто считают меня счастливцем.

Тут Пьетросанто схватил его за плечо. Он тяжело дышал, и лицо у него было красное, как глиняный горшок, — ведь Пьетро был уже немолод.

— Я видел, как ты смотрел на все там, на площади. Ты что-нибудь в этом понимаешь? Может, скажешь, что надо делать?

Пьетросанто уперся руками в колени и согнулся, чтобы, сделав глубокий вдох и выдох, выровнять дыхание и утишить биение сердца, а Туфа ждал, не спеша с ответом.

— Да, у меня есть план. Пьетросанто тут же выпрямился.

— Я знал, что у него есть план! — крикнул он, обращаясь к Катерине. — Он парень умный, ясно? У него есть голова на плечах. Голова! Голова!

Пьетросанто не из тех, кто в минуту волнения станет сдерживаться. Он с такой силой ударил себя ребром руки по лбу, что, ударь он так кого другого, началась бы драка. Потом он стукнул по лбу Туфу и наверняка стукнул бы Малатесту, если бы Туфа не схватил его за руку.

— План у меня не простой, — сказал Туфа.

— А вино спасти удастся?

— Если выполним его, то удастся.

Пьетросанто снял свою шляпу, ту, что с большим ястребиным пером, положенным ему, как главе армии Вольного Города Санта-Виттория, и надел ее Туфе на голову; потом он снял свою красную повязку, на которой значилось: «главнокомандующий», и нацепил ее Туфе на руку. Туфа смотрел на Катерину.

— Ну, что я могу сказать? — заметила Катерина. — Тебе идет эта шляпа.

— Если бы это было не вино… понимаешь? — сказал Туфа. — Но ведь это вино. А здесь — это все равно, что кровь, понимаешь, и не только их кровь, но моя тоже.

— Пойду раздобуду тебе яйцо, — сказала Катерина и пошла вниз по проулку.

А Пьетросанто и Туфа зашагали назад, к Народной площади. Имя Туфы летело впереди них, как бывает в Риме, когда папа выходит к народу.

«Туфа… Туфа… Туфа с нами… Туфа вернулся… Туфа… Туфа… Туфа взялся за дело… Все будет теперь в порядке, Туфа вернулся».

Когда они достигли площади, перед ними сразу открылся проход, хотя до тех пор, казалось, все стояли так плотно, что яблоку негде упасть. Тут надо воздать должное Бомболини: он увидел площадь такою, как она была, увидел всю эту неразбериху, что он создал в городе. Учитель похвалил бы его за то, что он все это увидел. Он вышел навстречу Туфе. И тут надо воздать должное Туфе. Он мог в эту минуту при поддержке народа захватить власть, но он склонился перед мэром, хотя и считал его шутом.

— Прикажи очистить площадь! — сказал Туфа. — Вели им разойтись по домам и ждать. Скажи им: пусть поедят, отдохнут и ждут.

Сначала казалось, что за этими словами ничего не последует, но потом несколько человек свернули с площади в проулки, за ними — другие, и давка стала рассасываться, и скоро проулки, ведущие с площади вверх и вниз, заполнились людьми, животными и повозками. А пока очищалась площадь, пришли добрые вести. С помощью водяного насоса удалось понизить уровень воды в погребах настолько, что обнажился верх древнего водослива, и юношу по имени Рана, что значит «лягушка» (а он действительно походил на лягушонка), вооружили большим крюком и велели нырнуть в водослив. Он обнаружил дерево, которое, видимо, лежало там так уже лет триста, потому что не только на горе, но и в долине давно уже нет никаких деревьев. Это дерево вытащили, и вода с таким грохотом устремилась вниз по водосливу, точно кто-то дернул за ручку в гигантской уборной.

«У господа все разумно. Господь — он знает… Недаром он послал нам такого лягушонка двадцать лет тому назад…»

Все согласно закивали. И в самом деле до сих пор от Раны не было никакого проку, если не считать того, что он служил объектом всеобщих насмешек.

Пока Рана возился в водосливе, люди обнаружили древние колодцы для вентиляции, очистили их от скелетов упавших туда овец и от всякой мерзости, которую нанесло за столетия, и теперь горячий африканский ветер, обжигавший тех, кто был наверху, устремился в погреба через Большую залу, и Старая Лоза сказал, что эдак через часок уже можно будет укладывать вино.

Второй приказ Туфы касался Кооперативного винного погреба. Он велел снести ту стену, что обращена к Толстой стене и небольшому проему в ней, прозванному Тощими воротами. Нашлись люди, которые не очень понимали, зачем все это.