Анвальдт резко вскочил, выплеснув остатки бульона из чашки:

– О Беннерте-то я не подумал… Ведь он же все обо мне знает…

– Не бойся. – Изуродованное лицо Мока выражало стоическое спокойствие. – Беннерт ни слова никому не скажет. У него по отношению ко мне долг благодарности. Я вытащил его дочку из-под развалин. Вот памятка об этом. – Он дотронулся до своего лица. – Рванула неразорвавшаяся бомба, и горящий толь с крыши слегка опалил мне физиономию.

Герберт потянулся и выглянул в окно: на улице милиционеры тащили какого-то пьяного. Ему стало не по себе.

– Мок, но ведь теперь милиция возьмет меня за убийство этого турка, труп которого лежит в моей палате у Беннерта!

– Вовсе нет. Завтра мы с тобой будем в Амстердаме, а через неделю – в Штатах. – Мок великолепно владел собой. Он достал из кармана крохотный листок, заполненный цифрами: – Это шифровка от генерала Джона Фицпатрика, высокопоставленного функционера ЦРУ. Абвер стал для меня пропуском в штази, а штази – пропуском в ЦРУ. Знаешь, каково содержание этой шифровки? «Выражаю согласие на приезд в США мистера Эберхарда Мока с сыном». – Мок расхохотался. – Поскольку документы у тебя на фамилию Анвальдт, а делать новые времени у нас нету, ты пойдешь как мой внебрачный сын… Однако «внебрачному сыну» было вовсе не до смеха. Нет, он чувствовал радость, но ее несколько портило угрюмое, печальное удовлетворение, как после убийства заклятого врага.

– Теперь-то я знаю, почему ты меня все время оберегал. Тебе хотелось иметь сына…

– Ни черта ты не знаешь. – Мок изобразил возмущение. – Тоже мне, психолог хренов. Просто я слишком глубоко залез в это дело и боюсь не столько за тебя, сколько за себя. Я очень ценю свое брюхо и не желаю превращать его в домик для скорпионов.

Но оба они не верили этому.

В отеле «Челси» на Пятьдесят пятой улице в этот предутренний час было тихо и сонливо. Проживали здесь в основном постоянные клиенты: коммивояжеры и страховые агенты, которые в будние дни рано ложились спать, чтобы на следующее утро явиться на работу без песка в глазах и без несвежего алкогольного выхлопа.

Из этого дружно соблюдаемого распорядка выбивался постоялец с шестнадцатого этажа, снимающий большие трехкомнатные апартаменты. Его считали писателем. По ночам он работал за большим письменным столом, утром отсыпался, во второй половине дня куда-то выходил, а вечерами частенько развлекался в дамском обществе. Сегодняшний вечер затянулся до трех ночи. Именно в это время из номера «писателя» вышла усталая девица в темно-синем платьице с матросским воротником. Прежде чем закрыть дверь, она послала внутрь апартаментов воздушный поцелуй и направилась к лифту. Краем глаза она заметила двух мужчин, идущих навстречу ей по длинному гостиничному коридору. Поровнявшись с ними, она вздрогнула. У одного из них было страшное, в жутких шрамах, лицо Франкенштейна, у второго глаза горели фанатичным огнем. Оказавшись в обществе сонного лифтера, девица с облегчением вздохнула.

Мужчины подошли к номеру 16 F. Мок деликатно постучал. Дверь приоткрылась, и появилось лицо старика. Анвальдт схватился за дверную ручку и с силой рванул ее на себя. Голова старика оказалась зажатой между дверью и косяком, на пораненной ушной раковине показалась кровь. Собираясь закричать, старик открыл рот, который тут же был заткнут носовым платком. Анвальдт отпустил дверь. Старик стоял в прихожей и вытаскивал изо рта импровизированный кляп. Пораненные ушные раковины вспухали прямо на глазах. Анвальдт нанес резкий удар. Кулак пришелся по уху. Старик упал. Мок закрыл дверь, взял старика за шиворот, затащил в комнату и усадил в кресло. Два глушителя внимательно и строго смотрели на сидящего.

– Одно движение, попытка крикнуть – и ты подохнешь. – Анвальдт старался сохранять спокойствие.

Мок тем временем проглядывал книжки, стоящие на письменном столе. Внезапно он повернулся и с издевкой взглянул на беззащитного владельца номера:

– Ну что, Маас, у тебя все еще стоит? Как вижу, ты все так же любишь гимназисточек?

– Я не понимаю, о чем вы говорите. – Маас ощупывал пылающее ухо. – Вы меня с кем-то путаете. Меня зовут Джордж Мейсон, я преподаю семитские языки в Колумбийском университете.

– Мы изменились, Маас. Меня, Мока, скальпировал горящий тол, упавший с крыши, а Герберт Анвальдт малость растолстел от клецок – любимого блюда в дурдоме. – При этом Мок неспешно перекладывал бумаги на столе. – А у тебя обвисли брыли и выпали остатки когда-то красивых кудрей. Но темперамент у тебя остался прежним, да?

Спрошенный молчал, но глаза у него заметно округлились. В страхе он открыл рот, но крикнуть не успел. Мок крепко прижал его руки к подлокотникам кресла, а Анвальдт молниеносно заткнул ему рот носовым платком. Минуты через две испуганные глаза Мааса уже не пылали так яростно. Анвальдт вытащил кляп и спросил:

– Маас, почему ты выдал меня турку? Когда он тебя перекупил? Почему ты не сохранил верности барону фон дер Мальтену? Он был бы благодарен тебе и заплатил бы столько, что тебе до конца жизни не нужно было бы заниматься репетиторством… Хотя тебе нравилось давать уроки… Особенно порочным гимназисткам…

Маас схватил стоявшую на столе бутылку «Джека Дэниэлса» и сделал изрядный глоток прямо из горлышка. Лысина у него была вся в мелких капельках пота.

– Что, по-твоему, Анвальдт, важней всего на свете? – Маас не стал больше изображать, будто не знает их. Ответа он не ждал. – Истина. Но что тебе истина, если ты проклинаешь по ночам свое пылающее мужское естество, если колыхание бедер прошедшей мимо самочки мгновенно рушит искусно выстроенные тобой пирамиды вытекающих один из другого выводов и незыблемые этажи силлогизмов? Покой ты обретешь только тогда, когда самые уважаемые научные журналы возжелают твои статьи, а роскошные нимфы – твой фаллос, которым ты еженощно порабощаешь их… Переживал ли ты когда-нибудь такое, Анвальдт? А я вот пережил шестнадцать лет назад в Бреслау, когда Кемаль Эркин за элементарную экспертизу присылал мне никому не известные манускрипты, а ко мне в постель – покорных гурий. Да, я знаю, что они меня не любили и даже не испытывали желания, ну и что из того? Достаточно, что они ежедневно исполняли все мои прихоти. Обеспечивали мне возможность спокойной работы. Благодаря им я мог освободиться от безжалостного и капризного владыки, укрывающегося в моих чреслах. Не думая о нем, я занялся наукой. Издал рукопись, считавшуюся погибшей, и это открытие принесло мне мировую славу. Когда, получив от Эркина огромную сумму и фотокопию этой рукописи, я бежал из Бреслау, то был уверен, что любая кафедра ориенталистики широко распахнет передо мной двери. – Маас выпил еще глоток виски и чуть поморщился. – Я выбрал Нью-Йорк, однако вы и здесь отыскали меня. Но ответьте мне – зачем? Неужели ради примитивной мести? Ведь вы же европейцы, христиане… Разве вы забыли заповедь о прощении?

– Ошибаешься, Маас. У нас с Анвальдтом очень много общего с езидами, а если уж конкретно, то после того, что мы пережили, мы верим в силу фатума. – Мок открыл окно и всматривался в огромную неоновую рекламу сигарет «Кэмел». – А ты, Маас, веришь в предопределение?

– Нет… – Маас рассмеялся, демонстрируя белоснежные зубы. – Я верю в случайность. Это благодаря ей моя ученица познакомила меня с Эркином, и благодаря все той же случайности я раскрыл, Анвальдт, твое происхождение…

– И опять ты ошибаешься, Маас. – Мок удобно уселся в кресле и раскрыл папку. – Сейчас я докажу тебе, что фатум вовсе не выдумка. Помнишь два последних пророчества Фридлендера? Первое из них в твоем переводе звучало так: arar –«разрушение», chawura– «рана», makak– «гноиться», afar– «развалины», schamajim– «небо». Это пророчество относилось ко мне. Makak– это всего-навсего моя фамилия, Мок. Пророчество исполнилось. Погиб капитан абвера, родился офицер тайной коммунистической полиции штази майор Эберхард Мок. Другое лицо, другой человек, та же фамилия. Предназначение… А теперь, Маас, взгляни на второе пророчество. Оно звучит: jeladim– «дети», akkrabbim– «скорпионы», amok– «белый», chol –«песок» или chul– «вертеться, падать». Я предполагал, что пророчество это относится к Анвальдту (jeladimпо звучанию похоже на «Анвальдт»). И оно почти что исполнилось. В психиатрической больнице появился майор штази, огромный узбек, с карманами, полными скорпионов, чтобы свершить тайную миссию. Анвальдт должен был погибнуть среди белых стен (amok– белый), в комнате, в окнах которой стоят решетки (sewacha– решетка), с животом, наполненным вертящимися скорпионами (chul –вертеться). Однако я иначе интерпретировал это пророчество и изменил предопределение. Языковую экспертизу произвел Анвальдт, который за годы, проведенные в лечебнице, стал очень неплохим знатоком семитских языков. И узбек остался вместе со своими пустынными братьями в дрезденской лечебнице… – Мок медленно расхаживал по комнате, гордо выпятив грудь. – А теперь взгляни, Маас. Я и есть предопределение, судьба. И твоя тоже. Хочешь узнать мое истолкование последнего пророчества? Ну так слушай: amok– это «Маас», ну а дальше jeladim –«дети», akrabbim –«скорпионы», chul– «падать». «Дети», «скорпионы», «падать» – вот предсказание твоей смерти. – Мок стоял посреди комнаты, вознеся руки над головой. Застыв в этой позе языческого жреца, он торжественным голосом возвестил: – Я, Эберхард Мок, неумолимый фатум, я, Эберхард Мок, надвигающаяся смерть, вопрошаю тебя, сын мой, что предпочитаешь ты: упасть на улицу с этого этажа или умереть от укусов этих маленьких скорпионов, еще детей, скорпионьих детей, но уже несущих в своих жалах смертоносный яд?