Анвальдт попрощался с пассажирами, спрятал Софокла в карман и спрыгнул на перрон. Выйдя из вокзала, он остановился возле неухоженных, заросших сорняками клумб. Открыл записную книжку и прочел: улица Рынкова, 3. И тут подъехали дрожки. Обрадовавшийся Анвальдт показал вознице листок с адресом.

Равич оказался славным, чистеньким, утопающим в цветах городком, над которым доминировали сторожевые башенки кирпичной тюрьмы. Опускающиеся сумерки вывели людей из домов. Шумливые компании подростков цеплялись к девушкам, которые с надменным видом прогуливались по главной улице; в беленных известью сенях сидели на низеньких табуретах женщины; у ресторанов стояли усатые мужчины в обтягивающих жилетках и, попивая из кружек пенистое пиво, обсуждали внешнюю политику Польши.

Возле одной такой группы дрожки остановились. Анвальдт бросил вознице марку и глянул на номер дома. Рынкова, 3.

Он вошел в подворотню и огляделся, разыскивая дворника. Но вместо дворника появились двое мужчин в шляпах. Лица у них были весьма решительные. Они что-то спросили у Анвальдта. Он развел руками и по-немецки сообщил им цель своего приезда. Естественно, он назвал фамилию Шлоссарчик. Это вызвало у мужчин своеобразную реакцию. Они молча преградили Анвальдту выход и весьма настойчиво пригласили проследовать с ними наверх. Анвальдт с некоторым сомнением поднялся по солидной деревянной лестнице на второй этаж, где находились две небольшие квартиры. Двери одной из них были распахнуты, там горел свет и толпилось несколько человек весьма самонадеянного вида. Инстинкт не обманул Анвальдта: так могут выглядеть на любой географической широте только полицейские.

Один из ангелов-хранителей деликатно подтолкнул Анвальдта в направлении освещенной квартиры, а когда они вошли в нее, показал рукой на несколько удлиненную кухню. Анвальдт закурил сигарету и уселся на деревянную табуретку. Не успел он оглядеться, как в кухню вошел невысокий франтовато одетый мужчина в сопровождении чумазого усача с метлой в руке. Усач взглянул на Анвальдта, повернулся к франтоватому, отрицательно покачал головой, после чего вышел. Франт подошел к Анвальдту и обратился к нему на вполне сносном немецком:

– Документы. Имя и фамилия. Цель приезда.

Анвальдт вручил ему свой паспорт и сообщил:

– Криминальассистент Герберт Анвальдт из бреславльского полицайпрезидиума.

– У вас есть родственники в Познани?

– Нет.

– Цель прибытия?

– Я преследую двух подозреваемых в убийстве. Мне известно, что они хотели навестить Ганну Шлоссарчик. А теперь мне хотелось бы знать, с кем имею честь.

– Комиссар Фердинанд Банашак из познаньской полиции. Прошу предъявить служебное удостоверение.

– Пожалуйста. – Анвальдт старался придать голосу твердости. – А по какому поводу вы меня допрашиваете? Меня в чем-нибудь обвиняют? И не могу ли я увидеться с Ганной Шлоссарчик по личному делу?

Банашак рассмеялся:

– Давай выкладывай, что за личное дело у тебя к ней, а не то мы пригласим тебя в один дом, который прославил наш город по всей Польше.

Говоря это, он не переставал улыбаться.

Анвальдт смекнул, что если в крохотный городишко приехал полицейский из главного города Западной Польши, то Ганна Шлоссарчик явно оказалась замешана в каком-то серьезном деле. Потому без излишних вступлений он рассказал все комиссару Банашаку, скрыв только мотивы, по которым Эркин и Маас разыскивают внебрачного сына госпожи Шлоссарчик. Комиссар взглянул на Анвальдта и облегченно вздохнул:

– Ты спросил, можешь ли поговорить с Ганной Слесарчик. Так вот, отвечаю: не можешь, потому что рано утром ее зарубил топором человек, которого дворник определил как говорящего по-немецки грузина.

Анвальдт потянулся всем телом. Он с облегчением дышал прохладным воздухом в комнате для допросов управления полиции Познани на улице Третьего Мая. Банашак почти закончил переводить на немецкий протокол по делу об убийстве Ганны Слесарчик и собирался уходить. После приезда из Равича в Познань полночи у них ушло на составление протокола, в соответствии с которым следствие по этому дело велось совместно полицайпрезидиумом Бреслау, который был представлен криминальассистентом Гербертом Анвальдтом, и Главным управлением государственной полиции в Познани, от имени которого действовал комиссар Фердинанд Банашак. Обоснование было длинным и сложным и строилось на показаниях Анвальдта.

Этот протокол и его перевод на немецкий, подписанные обоими полицейскими, утром должен был утвердить президент познаньской полиции. Банашак сказал, что это чистая формальность, и подал Анвальдту крепкую ладонь. Он был явно доволен таким оборотом дела.

– Не стану скрывать, Анвальдт, что я с радостью сбросил бы на вас это здорово пованивающее дело. К сожалению, сделать этого я не могу. Хотя дело это, в сущности, ваше – немецко-турецкое. И следствие вести будете главным образом вы. Позвольте попрощаться. Вы и вправду собираетесь сидеть над ним до утра? Мне осталось перевести чуть меньше полстраницы. Я это сделаю утром. А сейчас я просто валюсь с ног. Ну а вам еще предстоит вволю насладиться этим расследованием.

В коридоре долго еще звучал его смех. Анвальдт допил уже остывший крепкий кофе и принялся читать протокол. Он читал и морщился, чувствуя во рту кислый вкус – следствие бесчисленных чашек кофе и сигарет. Комиссар Банашак бегло говорил по-немецки, а вот писал чудовищно. Твердо владел он лишь профессиональными полицейскими терминами и формулировками (с 1905 года и до начала войны он служил – как признался он Анвальдту – в прусской криминальной полиции в Познани, тогдашнем Познау), в остальном словарный запас у него был исключительно беден, что в совокупности с бесчисленными грамматическими ошибками производило забавнейшее впечатление. Анвальдт по-настоящему веселился, читая его короткие неуклюжие фразы. Но вскоре махнул рукой на стилистику. Главное, протокол был понятен ему. Из него следовало, что у Валенты Миколайчака, дворника дома, в котором жила потерпевшая, около девяти утра шестнадцатого июля незнакомый мужчина «элегантного вида, похожий на грузина» (а означало это, по словам дворника, что у того были черные волосы и смуглая, оливковая кожа) спросил, где находится квартира Ганны Слесарчик. Дворник объяснил и вернулся к своей работе (он ремонтировал клетки, в которых жильцы держат кроликов). Однако визит необычного гостя не давал ему покоя – характер у Ганны Слесарчик был нелюдимый. Он несколько раз подходил к двери ее квартиры и прислушивался. Но ничего подозрительного он не услышал и не заметил. Около десяти утра ему захотелось пить, и он отправился в ближнюю пивную «Ратушная» на кружечку пивка. Вернувшись около одиннадцати тридцати, он постучал в дверь панны Слесарчик. Его удивило открытое окно – старая дева была со странностями и никогда не отворяла окон, панически боясь сквозняков и убийц. Последних по причине того, что она слыла богачкой. По словам Миколайчака, «все знали, что деньжищ у панны Слесарчик немеряно, побольше, чем у самого бурмистра». Поскольку на стук никто не ответил, дворник открыл дверь запасным ключом. Он обнаружил в деревянной лохани расчлененные останки хозяйки квартиры. Дворник закрыл дверь и вызвал полицию. Через три часа в Равич прибыл комиссар Банашак с пятью сыщиками. Они установили, что смерть наступила в результате потери крови. Ничего, что указывало бы на ограбление как на мотив преступления, обнаружено не было. Из квартиры ничего не пропало, кроме альбома с фотографиями, что подтвердила г-жа Анеля Сикорова, подруга убитой. Она также сообщила, что у покойной не было никаких родственников и никаких, кроме нее, Сикоровой, подруг. Переписывалась же она только с каким-то коммерсантом в Познани, однако фамилию его держала в тайне (соседка подозревала, что это давний возлюбленный Слесарчик).

Анвальдт почувствовал, что страшно устал. Чтобы прогнать дремоту, он вытряхнул из пачки последнюю сигарету, затянулся и вновь обратился к подробнейшему протоколу Банашака. Однако ничего не понял: то были те самые полстраницы на польском, которые комиссар не успел перевести. Анвальдт зачарованно разглядывал польский текст. Его всегда удивляли загадочные диакритические знаки: закорючки под «а» и «е», волнистая линия над «l», аксаны над «s», «z» и «о». Среди этих букв он обнаружил дважды написанную свою фамилию. Но удивило его не это – в обосновании передачи расследования немецкой полиции Банашак часто ссылался на сообщенные им сведения, – а ошибка в написании фамилии. Здесь она была без «т». Он было собрался исправить ее и приписать недостающую букву, однако резко убрал ручку. С пера сорвалась капля чернил и расплылась на зеленом сукне стола. Анвальдт не мог оторвать глаз от своей фамилии, плавающей среди польских завитушек, косых аксанов и плавных волнистых линий. Дело в том, что его была только фамилия. А вот имя другое – незнакомо, чуждо, горделиво звучащее польское имя Мечислав.