По средам в салоне мадам Ле Гёф игрища были выдержаны в античном стиле. Вечером нагой невольник, крашенный в цвет красного дерева, ударял в большой гонг; занавес поднимался, и глазам зрителей представала декорация фронтона древнеримского храма, а на его фоне под сыплющимися розовыми лепестками танцевали обнаженные мужчины и женщины. Вакханалия эта, во время которой танцоры и танцовщицы лишь имитировали совокупления, продолжалась минут двадцать, после чего наступал антракт, длившийся примерно столько же. Во время него некоторые гости, стараясь не привлекать к себе внимания, удалялись в отдельные кабинеты, а остальные выпивали и закусывали. Затем невольник вновь ударял в гонг, и на сцене появлялись несколько «римлян» и «римлянок» в воздушных туниках, которые они, впрочем, быстро сбрасывали. Сыпались розовые лепестки, в зале становилось как-то душно, начиналась уже непритворная вакханалия. После получаса подобных забав актеры и актрисы сходили, усталые, со сцены, зал пустел, зато заполнялись отдельные кабинеты.

В этот вечер Райнер фон Гарденбург, Эберхард Мок и Герберт Анвальдт сидели наверху в ложе и любовались имитацией вакхической оргии. Уже в самом начале представления Анвальдт изрядно возбудился. Увидя это, Мок встал и прошел в кабинет мадам. Многословно приветствовав ее, он изложил свою просьбу. Мадам без колебаний согласилась ее исполнить и подняла телефонную трубку. Мок вернулся в ложу. Анвальдт наклонился к нему и спросил:

– У кого тут берут ключи от комнат?

– Подожди минутку. Куда ты так спешишь? – рассмеялся Мок.

– Да вы посмотрите: разбирают самых хорошеньких.

– Тут все хорошенькие. Вот, к примеру, обрати внимание на тех, что идут к нам.

К их столику подошли две девушки в гимназической форме. Оба полицейских прекрасно знали их, а вот девушки делали вид, будто видят клиентов впервые. Обе с восхищением смотрели на Анвальдта. И вдруг та, что была похожа на Эрну, коснулась его руки и улыбнулась. Он встал, обнял ее за худенькие плечи, повернулся к Моку и сказал: «Благодарю». Все трое отправились в комнату, посреди которой стоял круглый стол с великолепно инкрустированной шахматной доской. Фон Гарденбург с улыбкой посмотрел на Мока. В заведении мадам Ле Гёф он немножко расслаблялся и, обращаясь к собеседнику, не произносил постоянно его титул.

– Вы знали, как доставить удовольствие этому юноше. Кто он такой?

– Мой близкий родственник из Берлина. Тоже полицейский.

– Ну что ж, мы узнаем мнение берлинца о лучшем бреславльском клубе.

– Да так ли уж важно мнение берлинцев? Они всегда будут смеяться над нами. Но только не мой родственник. Он слишком хорошо воспитан. Понимаете, им как-то нужно лечить свой комплекс. Особенно тем берлинцам, которые родом из Бреслау. Бы же знаете поговорку: настоящий берлинец должен быть из Бреслау.

– Да возьмите того же Крауса. – Фон Гарденбург поправил монокль. – Он прожил в Берлине два года, а затем, после падения Хайнеса, Брюкнера и Пёнтека, фон Войрш взял его в Бреслау на должность начальника гестапо. Краус расценил это повышение как пинок наверх. И вот наш тупой и злобный карьерист, чтобы скрыть разочарование, начал задирать нос. Теперь этот берлинец с двухлетним стажем на каждом шагу критикует силезскую провинциальность. А я проверил, и знаете, откуда он происходит? Из крохотного городишки в Нижней Силезии.

Оба рассмеялись и чокнулись бокалами с вином. Актрисы на сцене кланялись и щедро одаряли гостей зрелищем своих прелестей. Мок вынул турецкие сигары и угостил фон Гарденбурга. Для него не было секретом, что шеф абвера не любит спешки и сам, по собственной воле, сообщит всю информацию, какую ему удалось получить об Эркине. Мок надеялся услышать нечто большее, чем он узнал из экспертизы и письма Гартнера. Он хотел получить адрес Кемаля Эркина.

– Типы вроде Крауса терпеть не могут наших дворянских, семейных и культурных традиций, – продолжал фон Гарденбург силезскую тему. – Они не выносят всех этих наших фон Шаффгочей, фон Кармеров и фон Доннерсмарков. И чтобы поднять себе настроение, высмеивают замшелых юнкеров и угольных баронов. Пусть смеются…

Некоторое время фон Гарденбург молчал. Он смотрел представление, а Мок размышлял, не может ли стать нынешний фривольный вечер удобным поводом затронуть более серьезные, жизненно важные проблемы. Наконец он решился:

– Кстати, о Краусе… У меня к вам просьба.

– Дорогой Эберхард! – Фон Гарденбург позволил себе неслыханную фамильярность. – Я ведь еще не выполнил предыдущую вашу просьбу, ту самую, курдско-турецкую, а вы уже с новой… Шучу, шучу… Так в чем она?

– Господин граф, – Мок в отличие от своего собеседника стал чрезвычайно официальным, – я хотел бы работать в абвере.

– Вот как? А почему?

Монокль фон Гарденбурга отражал огоньки свечей и свет притененной лампы, стоящей на столе.

– Потому что в мой отдел пролезают всякие канальи от Крауса, – без всякого вступления произнес Мок. – Он уже посматривает на меня свысока и очень скоро начнет отдавать мне приказания. Я стану только видимостью шефа, марионеткой, зависящей от необразованных костоломов, всех этих варваров из гестапо. Господин граф, я родом из бедной семьи ремесленников из Вальденбурга, но, несмотря на это, а может быть, именно поэтому, хочу быть integer vitae scekrisque purus. [38]

– О Эберхард, несмотря на свое происхождение, вы подлинный аристократ духа. Но надеюсь, вы отдаете себе отчет, что, работая у нас, вы вряд ли сможете поступать в соответствии с этой максимой Горация?

– Дорогой господин граф, я уже давно не девушка, давно потерял невинность, и в полиции я служу с восемьсот девяносто девятого года, с перерывом на войну. Воевал я в России. Я много чего повидал, но вы, наверное, согласитесь со мной, что есть разница между защитником государства, использующим не вполне конвенциональные методы, и подручным палача.

– Знаете… – Монокль весело блеснул. – Я ведь не смогу предложить вам никакого руководящего поста.

– Я вам на это отвечу, перефразировав высказывание Наполеона: «Лучше быть вторым и даже пятым, десятым в Париже, чем первым в Лионе».

– В данный момент я ничего не могу вам обещать. – Фон Гарденбург перелистывал меню. – Это зависит не только от меня. О, возьму-ка я ребрышки в грибном соусе. А теперь по предыдущей вашей просьбе. У меня есть кое-какая информация о Кемале Эркине. Во-первых, он курд. Родом из богатой купеческой семьи. В тринадцатом году он закончил элитарное кадетское училище в Стамбуле. Учился он очень хорошо, а самые большие успехи у него были в немецком. Наш язык тогда, да, впрочем, и теперь тоже, в Турции был обязательным предметом в каждом военном и коммерческом учебном заведении. Во время войны он воевал на Балканах и в Армении. Там во время армянской резни он снискал славу палача и садиста. Мой турецкий информатор был не склонен распространяться об этой малопочтенной странице в жизни Эркина, да и в истории Турции тоже. В двадцать первом году Эркин, как молодой многообещающий офицер турецкой разведки, был послан на двухлетнюю учебу в Берлин. Там он обзавелся многочисленными друзьями. По возвращении он все выше поднимался по служебной лестнице в турецкой политической полиции. И вдруг в двадцать первом году, в преддверии назначения на высокую должность главы отделения политической полиции в Смирне, он попросил о переводе в немецкое консульство в Берлине, где как раз освободилось место заместителя военного советника. Эркин, точь-в-точь как вы, предпочел быть вторым в Париже, чем первым в Лионе. Просьбу его удовлетворили, и честолюбивый турок с двадцать четвертого года пребывает в Германии. Он проживал в Берлине, где вел тихую и однообразную жизнь дипломата, и единственно, что позволял себе, так это поездки в Бреслау. Да, да, господин Мок, его очень интересовал наш город. В течение шести лет он побывал здесь двадцать раз. Поначалу мы не спускали с него глаз. Досье на него толстое, но его содержание крайне разочаровало бы вас. Дело в том, что Эркин предавался в нашем городе развлечениям, которые можно бы назвать музыкально-художественными. Он ходил по концертам, частенько бывал в музеях и библиотеках. Не пренебрегал и борделями, в которых прославился прямо-таки невероятным темпераментом. У нас имеются показания одной проститутки, которая утверждает, что в течение получаса Эркин дважды имел с нею сношение, причем, как она выразилась, «не вынимая». Он даже завел дружбу с библиотекарем из университетской библиотеки, но я сейчас не помню его фамилии. В декабре тридцать второго года он попросил разрешить ему пройти стажировку в полицейском управлении Оппельна. Представьте себе: у человека тепленькое местечко в Берлине и вдруг он просит перевести его в глухую дыру, чтобы набираться опыта у силезских провинциалов! Смахивает на то, что он предпочел быть десятым в Оппельне, нежели вторым в Берлине. – Фон Гарденбург протер монокль и заказал проходившей мимо кельнерше ребрышки, постучал сигаретой по крышке золотого портсигара с выгравированным гербом и внимательно взглянул на Мока: