Уинслоу пал жертвой собственной самоуверенности и допустил древнюю как мир ошибку, решив, что он умнее следователей и сможет перехитрить их. Он не только надеялся убедить их в своей полной непричастности к этому делу, но, похоже, и выведать кое-какую информацию о том, что им известно, и вообще о ходе расследования. Так что он охотно согласился разговаривать с ними — ибо какой подросток, не чувствующий за собой вины, откажется от разговора с полицейскими? — и они играли с ним как кошка с мышкой. Улыбались, кивали, делали вид, что верят каждому слову, и с готовностью записывали все его невероятные объяснения и лживые ответы.

Я быстро пролистал около двухсот страниц, где Уинслоу все отрицал, утверждал, что знать ничего не знает и не видел ничего, даже отдаленно касавшегося убийства Дениз Бэббит. Тогда, в самом разгаре завязавшейся между ними непринужденной беседы, детективы неожиданно озадачили парня вопросом относительно его местонахождения в ночь убийства. Они надеялись или поймать его на явной лжи, чтобы потом, когда она выплывет наружу, ткнуть парня в нее носом, или — что было для них равно полезно — установить некий реальный факт, который, взятый в качестве отправной точки, помог бы им строить допрос в дальнейшем.

Уинслоу ответил им, что спал дома и его «мамаша» — читай: Ванда Сессамс, — может это подтвердить. Он также продолжал отрицать свое знакомство с Дениз Бэббит и говорил, что никогда даже не слышал о ней. Кроме того, он в очередной раз повторил, что ничего не знает о ее похищении и убийстве. Он стоял на этом как скала, но, начиная со страницы 305, детективы начали лгать и расставлять ему ловушки.

Уокер:

— Нет, Алонзо, так дело не пойдет. Пора уже сказать хоть что-нибудь. Надеюсь, ты не думаешь, что твои постоянные «нет» и «я ничего не знаю», помогут тебе выйти отсюда? Мы в курсе, что кое-что тебе все-таки известно. Я лично в этом не сомневаюсь, сынок.

Уинслоу:

— Ни черта я не знаю. Я даже не видел ту девушку, о которой вы все время упоминаете.

Уокер:

— Неужели? Тогда как ты оказался на записи, запечатлевшей тебя выходящим из машины, брошенной на парковочной площадке у пляжа?

Уинслоу:

— О какой такой записи вы говорите?

Уокер:

— О той, что сделана видеокамерой, установленной на парковке. Она зафиксировала, как ты выходишь из этой машины. Кроме тебя, согласно записи, никто к этой машине даже не приближался до того времени, пока в ее багажнике не обнаружили труп. Эта запись возлагает вину за убийство на тебя, парень.

Уинслоу:

— Нет, это был не я. Я этого не делал.

Насколько я знал из документов суда, предоставленных мне адвокатом, никакой видеозаписи, где была бы зафиксирована стоявшая на пляже у парковки «мазда» жертвы, не существовало. Но я также знал, что Верховный суд США не возражал против того, чтобы полицейские лгали подозреваемым «для пользы дела» и в том случае, если ложь не могла повредить невиновным. Следователи же, отталкиваясь от оставленного Уинслоу отпечатка пальца, априори определили его как виновного и толковали установку суда расширительно, то есть не останавливались ни перед какой ложью, чтобы подтвердить его причастность к убийству, что, как я понял, и заставило Уинслоу в конечном счете сдать свои позиции.

Однажды я написал репортаж о допросе, во время которого детективы продемонстрировали подозреваемому полиэтиленовый пакет, маркированный значком «Вещественное доказательство», где хранился пистолет, использованный в убийстве. На самом деле этот пистолет не был реальным орудием преступления и лишь являлся копией. Но когда подозреваемый увидел его, то сразу сознался в убийстве, поскольку решил, что полицейские нашли-таки его пушку и теперь у них на руках все козыри. И хотя преступник был изобличен, у меня, честно говоря, этот полицейский трюк добрых чувств не вызвал. Мне вообще кажется недопустимым, когда представители закона используют ложь и различные трюки для доказательства вины подозреваемого, — не говоря уже о том, что это делается с одобрения Верховного суда.

Я продолжил просматривать документы допроса и пролистал еще около сотни страниц, когда у меня в ячейке зазвонил телефон. Я бросил взгляд на дисплей и понял, что зачитался и опоздал на встречу с Анджелой.

— Анджела? Извините, ради Бога, за опоздание, но меня, что называется, одолели дела. Сейчас же спускаюсь к вам.

— Поторопитесь, пожалуйста. У меня тоже дел невпроворот. В частности, надо закончить сегодняшнюю историю.

Я сбежал по лестнице на первый этаж и присоединился в кафетерии к Анджеле. На столике перед ней стояла пустая чашка. Я опоздал на двадцать минут, и ей пришлось пить кофе в одиночестве. Помимо чашки на столике помещалась стопка бумажных листов печатной стороной вниз.

— Не желаете ли еще одну чашечку кофе с молоком?

— Нет, спасибо.

— О'кей.

Я огляделся. Время близилось к вечеру, и в кафетерии почти никого не было.

— Джек, в чем дело? Мне уже пора возвращаться наверх…

Я посмотрел на нее в упор.

— Просто я хотел сказать вам с глазу на глаз, что мне не понравилось, как вы повели себя в случае с утренней историей. Если разобраться, это мой сюжет, и я еще утром поставил вас в известность, что мне нужна эта статья, поскольку она является составной частью задуманного мной большого материала, над которым я в данный момент работаю.

— Извините. Я сильно переволновалась, когда вы начали задавать на пресс-конференции острые вопросы, и, вернувшись в новостной зал, неверно оценила положение вещей. Вероятно, выдавая желаемое за действительное, я брякнула, что мы с вами будем работать над этим материалом вместе. Прендо же велел мне немедленно приступить к написанию статьи.

— Вы именно тогда сказали Прендо, что готовы подключиться к написанию большого репортажа?

— Ничего такого я не говорила, и не понимаю, на что вы намекаете…

— Когда я вернулся, он заявил мне, что теперь мы с вами будем работать в паре, причем я возьму на себя разработку линии убийцы, а вы — линии жертвы. — Тут я решил, что называется, взять ее «на пушку» и проверить кое-какие свои догадки. — Он, кроме того, сказал, что это была ваша идея.

С медленно наливавшимся краской лицом она сокрушенно покачала головой. Я же, глядя на нее, подумал, что столкнулся сегодня с двойной ложью. С ложью Анджелы я еще мог примириться, ибо это была, если так можно выразиться, честная ложь. Просто девушка стремилась кратчайшим путем достичь того, чего хотела. Но вот лукавство и хитрость Прендо вызвали у меня чувство неприятия и душевную боль. Все-таки мы с ним проработали вместе не один год, и за все это время у меня ни разу не возникало мысли, что он может оказаться лжецом или манипулятором. Или все дело в том, что я ухожу, а Анджела остается и он, смирившись с этим фактом, уже представляет ее на моем месте? Что ж, тогда нет ничего удивительного, что он отдает ей предпочтение и поощряет ее инициативу. Ведь за ней будущее.

— Честно говоря, не ожидала, что он так меня подставит, — пробормотала Анджела.

— А я предупреждал вас, что в новостном зале нельзя доверять абсолютно никому и без всяких оговорок, — ответил я. — Даже редакторам.

— Похоже, вы были правы.

С этими словами она взяла со стола пустую чашку и оглянулась, не оставила ли чего на своем месте, хотя и знала, что ничего там нет. Все только для того, чтобы избежать моего взгляда.

— Послушайте, Анджела! Да, мне не понравилось, как вы повели себя сегодня, но в то же время я не могу не восхищаться вами. Вашей, скажем так, настырностью и неуемным стремлением к достижению цели. Все лучшие репортеры, каких я знаю, отличались этим. Кроме того, должен заметить, что ваша идея соединения двух линий — линии убийцы и линии жертвы — в одном репортаже показалась мне очень удачной.

Теперь она смотрела на меня во все глаза, а лицо у нее просветлело.

— Джек, я действительно очень хочу работать в паре с вами.

— А я хочу, чтобы вы хорошенько себе уяснили, что все это затеял я и мне это заканчивать. Так что, когда репортерское расследование завершится и весь материал будет собран, именно я сяду за стол и напишу всю эту историю от начала и до конца. Согласны?