– Я здесь уже бывал?

– Если не помнишь, пора уматывать, – говорит он. – Что налить?

Я не знаю.

– Как обычно.

На стене над баром молчит телевизор. За пеленой электрических хлопьев проносятся гоночные автомобили. За спиной у меня щелкают друг о друга шары, катаясь по заляпанному пятнами толи крови, то ли пива столу. Луи трет полотенцем стойку, словно намерен стереть все, даже собственное отражение. У меня дрожат руки. Что-то падает на лицо, и я хлопаю себя по щеке, ожидая обнаружить еще одного жучка. Ничего. Только капля пота. Другие бегут по вискам и шее. Чтобы Луи не выгнал меня, а обслужил, вытаскиваю из кармана десятку.

– Бренди-кола, – говорит он. – Для начала неплохо.

У других клиентов под стаканами черные и красные кружочки. Мой же Луи ставит прямо на стойку. Стекло ударяет о дерево с резким треском, как шары в пуле. Бармен снова берет засаленное полотенце и возобновляет любимое занятие.

– Телефон тут есть?

Луи молча выпячивает подбородок. Указывает куда-то за спину. Там маленький коридорчик – «Туалет amp;Телефон».

Прямая линия связи выводит меня на одну из машин Энслингера.

– Снимите наблюдение. Я делаю все возможное, но прекратите за мной следить. И уберите прослушку из номера. Пожалуйста.

Чей-то голос за спиной.

– А ты, Эрик, бывало, выглядел и получше.

Пытаюсь вспомнить, как он выглядит. Помню одежду, брюки-хаки, желто-оранжевую рубашку-поло, но не лицо. С ним мальчишка, одетый в рубашку, больше похожую на дверной коврик в магазине, и голубую штормовку на размер больше нужного. Вечно текущий нос с засохшими струпьями на переносице, грязные, спутанные волосы, как будто спал в луже. Парень тупо рассматривает собственные пальцы, молча шевеля губами. Да и не мальчишка, примерно моего возраста, может, на год-другой младше. Я уже видел его раньше, когда он завязывал шнурок на тротуаре.

Мужчина, которого я никак не могу вспомнить, поглаживает парня по спине.

– Мы встречались?

– Неужели не узнаешь?

Стараюсь наладить подачу крови в голову – может, свет и тепло выманят память из укрытия. Огоньки над баром вспыхивают, и электрический пес впивается клыками в ребра. Я вижу грозовые тучи и ощущаю запах цветущей груши, но уже в следующее мгновение колени расплываются, как нагретый воск.

Лежу на спине. Хочу перевернуться – ноги не слушаются. Руки пощипывают и горят, будто во сне. Не выпускать из виду разбитый стакан из-под лимонада. Пытаюсь вытянуть шею, но вижу только мужские туфли и лодыжки. С губ стекает слюна. Остановить ее мне не по силам, а туфли такие дорогие, что надо быть поосторожнее.

– Ну а теперь? – спрашивает он.

Пес еще раз хватает меня за спину, и покалывание в руках становится нестерпимым. Слышу удар грома. Первые капли дождя падают налицо, и я снова валюсь на мокрую траву. В поле зрения остается только хромированная нога автомата для игры в пинбол. Чувствую запах лета, пыли, попкорна из бара, вонь из туалета, несвежего дыма, аромат цветущей груши, лимонада, тлеющей коры, моей собственной сварившейся, покрытой пузырями кожи и потом ничего.

Трава тычется в нос и глаза. По щекам струйками сбегает дождь. Капли пробираются через волосы и уши и растекаются под воротничком. Это не дождь. Жуки вылезли из грязи и разбирают меня на части, воюя между собой за драгоценные лоскутки тонкой, бледной кожи, сражаясь за влажную ткань во рту и под повязками. Посланные через усики-антенны закодированные послания передаются от дрона к дрону на расстояние взмаха крылышка, пока сигнал не поступает к механическим рабочим. Шестиногие бурильщики пробиваются сквозь грязь, чтобы очистить мои хрящи стальными мандибулами, срезать и соскрести с них плоть, оставив только ломкие кости, которые вобьет в грязь неутомимый горячий дождь. Ты произносишь мое имя, но голос твой теряется в шуме электрических разрядов. Вспышка. И раз, и два, и три. Гром. Пошевели пальцами ног. Шевелю. Но у меня нет пальцев. У других людей пальцы на ногах есть, но у меня только обувь. Пошевели шнурками. Не получается. Мне не убежать от легионов тех – или того, – кто врывается через разбитые в щепки двери, которых я не вижу. Открой глаза.

Я сижу пристегнутый ремнем на пассажирском сиденье мини-вэна. За рулем незнакомец в оранжево-желтой рубашке-поло.

– По-нашему это называется талон предупреждения. – Он протягивает руку, упирается мне в щеку большим пальцем и оттягивает нижнее веко левого глаза. – Очухался? Что, снова улетел? – Рука ложится на руль. – Вопрос в том, можешь ли ты снова этим заниматься?

У меня хрустят пальцы. Тру ладони одна о другую, и моторика понемногу восстанавливается. За спиной кто-то настойчиво требует мороженого. В голосе взрослого ясно слышны капризные нотки ребенка.

– Сейчас, сынок. Подожди немного, и мы купим тебе мороженого, – отвечает водитель и, обращаясь уже ко мне, добавляет: – Не узнаю. Где тот крутой парень, которого я знал? Где норов? Где мозги? Ни того, ни другого – дрожащая развалина.

Во рту металлический привкус. Язык неподвижен, так что я даже сглотнуть не могу. Как бы не захлебнуться собственной слюной. Стекла подняты, кондиционер вытягивает слабый запах лимона и цветущей груши и гонит холодный, пустой воздух.

– Мороженого.

– Успокойся.

Не знаю, где мы, но по крайней мере от «Огненной птицы» далековато. Едем между домами, которые я видел вдалеке из окна, похожие на коробки пчелиные ульи цвета песка, с красными черепичными крышами над высокими стенами или железными заборами. Облепили холмы, точно усоногие рачки. Саммит. Шейди-Пойнт. Виста-Эйкрс. Через каждые полмили появляются группки мексиканцев, подстригающих лужайки или зеленые изгороди. Самый яркий цвет у них, у этих газонов, никогда не видевших ни одеяла, ни стула, ни бейсбольной биты. Я не чувствую никакого запаха.

– Извини за шокер, – говорит мужчина. – Сынишка любит игрушки, да и я большой поклонник сильных мер. Ты и сам должен знать. Это мой парень там, сзади. Ты с ним встречался. Много раз. – Он молча смотрит на меня, ожидая реакции. – Ничего, да?

Ничего.

– Ты только не глупи, – продолжает мужчина. Я парализован, так что приходится слушать. – Он знает все главные артерии, нервные узлы, все болевые точки. Куда ударить, на что надавить. За сорок минут разделывает, потрошит и пакует взрослого человека в мусорный мешок. Во многих отношениях ребенок, но к этому ремеслу у него талант. Большинство профессионалов ему и в подметки не годятся. Своего рода легенда в определенных кругах. Ты ведь лучший, не так ли, Могильщик? – Мужчина смотрит в зеркало заднего вида.

– Я тебя люблю.

– Я тебя тоже, сынок. Вот и приехали.

Он сворачивает к торговому комплексу, того же неопределенного песочного цвета, что и все окружающие постройки, и паркуется в синей зоне. Грязный мальчишка-идиот открывает дверцу «форда» с моей стороны. Могильщик отстегивает ремень, хватает меня за локоть, вытаскивает и ставит на ноги. В его руках я – набитая пухом кукла.

Вечерние тени растекаются словно свежие чернила, пока не заливают всю площадку. Сухой воздух пустыни промокает их, окрашивая небо в синий, как лепестки ипомеи, цвет. Стремительно бегущие стрелки громадных часов над входом вызывают головокружение. Я опускаю глаза и не сопротивляюсь, когда Могильщик тянет меня куда-то. Ноги еще не обрели полной чувствительности, и я переставляю их осторожно, чтобы не поскользнуться ненароком на расплывшихся мокрых тенях.

Сопровождающие оставляют меня возле продовольственного отдела, напротив кинотеатра. Я слышу, как жужжит электрический ток, пробегая по неоновым огням. Парочка возвращается. Сынок, потеряв интерес к миру, грызет вафельный рожок.

– Я – Уайт, – говорит мужчина. – Иногда меня кличут Манхэттеном, но вообще-то я из Рочестера. Итак, повторяю. Вопрос в том, можешь ли ты снова этим заниматься? – Он поглаживает сына по волосам – раз, второй, – потом складывает руки на груди и смотрит на меня в упор. – Неужели и впрямь хочешь, чтобы мы начали сначала?