– Эрик… – Ты сказала что-то еще, но слова утонули в шуме пронесшегося грузовика. – И это совсем не смешно. Ты должен заботиться о нем.

– Не беспокойся, он в порядке. И вне себя от радости.

– Нет, Эрик, он не в порядке. Здесь остались его таблетки.

– Наверно, ему без них лучше.

– Черт бы тебя побрал. Перестань надо мной издеваться. Прекрати. Ты можешь хоть раз выслушать меня внимательно? Скажи, что ты с ним сделал? Он же совсем больной.

– А в чем дело?

– Ты бы и сам понял, если бы знал, что он принимает. У него глисты.

Твоя истерия достигает уровня чистого звука, безвоздушного электрического гнева, похожего на запинающийся пронзительный вой факс-аппарата. Пленка рвется, трубка падает на рычаг.

Надо мной черное небо холодной пустыни с серпом молодой луны. Вокруг полчища сверчков, и все они трещат одно и то же: он здесь он здесь он здесь он здесь он здесь. Мой смертный приговор разносится со скоростью звука. Твой пес фиксировал каждую секунду этих последних трех дней. Все семьдесят два часа записаны у него в голове. Пока меня не было, он имел беспрепятственный доступ к моим письмам, зашифрованным и нет, заметкам и финансовым отчетам. Он мог проникнуть в тайну скина, скопировать его молекулярную формулу и предложения по его синтезу. Этот Пушок, или как его там, смотрел на меня большими невинными глазами, моля отвезти домой, к мамочке, к тебе, чтобы вывалить на кареглазое блюдо результаты моего труда.

Я не спал четверо суток и не ел дней шесть. Или наоборот. Не помню. Телефонная линия от заправки заражена жучками. Отто махнул в самоволку. У меня один козырь – твой пес не знает, что ты его сдала. Надо поесть, собраться с силами и составить план.

От света болела голова, как будто я слишком долго смотрел на солнце без защитных очков. Оно яркое, белое с золотистыми вкраплениями и пятнышками засохшего кетчупа. Оно – Хэнк Уильямс, [6]жалобно басящий из дыры собственного сердца. Из-под вазочки с салфетками выскочил таракан. Думаю. Уголком глаза поймал тень, движение. Что-то шевельнулось под осколками стекла и кучкой рассыпавшегося песка.

Официантка бросила на стол хромированную крышку сахарницы.

– Надеюсь, больше неприятностей не будет?

Хорошенькая, лет сорока. Годы в пустыне оставили на ней свою метку. Кожа как у рептилии, сухая, морщинистая, загорелая. Белый фартук. На запястье – размазанная чернильная роза.

– Извините. Я немного не в себе. Не выспался. Долго ехал, а потом машина сломалась, так что пришлось идти пешком.

– Будете что-нибудь заказывать?

– Я здесь с цирком. Машина сломалась.

– Будете заказывать или уйдете?

Я заказал кофе без кофеина и сандвич с тунцом и сыром. Показал деньги. В углу кто-то рассмеялся. Ковбойские сапоги и брюхо дальнобойщика. Он уже был здесь раньше. Засовывая деньги в карман джинсов, я нащупал что-то еще. То, что осталось после последней контрольной закупки. Светлячки. Черные вдовы.

Опустил голову, делая вид, что изучаю меню. Каждый раз, когда хлопала дверь, я впивался глазами в белый пластик, считал – и раз, и два, и три – и только потом оглядывался. Копы не появлялись. На стене, под чучелом головы лося, платный телефон. Лось – это помесь оленя, быка и мыши, я видел таких в горах Нью-Мексико, а однажды едва избежал прямого контакта. Выворачивал на узкой дороге, где малейшая ошибка непозволительная роскошь, когда фары выхватили из темноты пару огромных, миндалевидных глаз на плывущей в воздухе голове. Глаза зажглись, и я вскрикнул. Теперь понятно, откуда идут рассказы о пришельцах. Можно представить, сколько аппаратуры слежения вмонтировали в эту массивную лосиную голову.

Мальчишка-уборщик подмел сахар и стекло, заменил посуду на столе. Все становилось на свои места. Песик не знает, что мамочка сдала его с потрохами. Опасность он представляет только в том случае, если я послужу ему курьером. Можно поесть, вернуться в дом, забрать записи и деньги, уничтожить все следы и исчезнуть. Можно даже прийти сюда, позвонить Уайту, порадовать его хорошими новостями, обсудить все за сандвичем с тунцом, сдать накопленное и готовый продукт и навеки распрощаться со страной Оз.

Принесли заказ. Сразу почувствовал запах метилхлорида, которым декофеинировали кофе. На складе у них, наверное, фунтов пятьдесят – шестьдесят этого добра, вполне достаточно, чтобы пометить метилом сотню разных реципиентов и заново изобрести химический велосипед. Туда молекулу, сюда атом. Различие между амфетамином и метамфетамином одновременно микроскопично и громадно, и голова лося-пришельца прекрасно это знает. Таращащийся на меня с кедровой подставки гильотинированный белохвостый олень пытается придать себе глуповатый вид.

Я пересел по другую сторону от стола, щедро поперчил жареную картошку и только тогда заметил в оконном стекле отражение Бака. Ладно, пусть смотрит. Джону Диру вовсе не обязательно видеть мои глаза, ему достаточно знать нужную частоту и минимальную интерференцию. Свеча – это, конечно, рентгеновский аппарат, все дело в длине волны. Нейротрансмиттеры вспыхивают симфонией кода, кровь приливает к лобным долям, нервные узелки вступают во взаимодействие, чтобы сформировать мысль, проступающую горячими узелками на термографических фотографиях, переданных с черных вертолетов и из фальшивых оленьих голов. Пытаться ни о чем не думать все равно что зажимать пальцами порванный шланг – давление только усиливается, порывы возникают в других местах. Заведение начинает сильно вонять, свет становится ярче, я не знаю, что делать – кругом столько метил хлорида, – и тут меня осеняет. Джон Дир и Бак Роджерс только что поймали мой сигнал.

– Я же ни черта не делаю! – кричу, обернувшись, лосиной голове, и все поворачиваются и пялятся на меня. Вот теперь у нас точно проблемы.

Если уйти, звать на помощь никто не станет. Если заплачу, никто не захочет со мной связываться. Сорок баксов за кофе без кофеина и сандвич с тунцом и сыром. Пальцы на ручке двери, еще шаг, и я в безопасности, но сдержаться нет сил.

– Надеюсь, тот охотник пальнул тебе в жопу и поубивал все твое потомство!

Стараюсь успокоиться, а страх все подает и подает в системы пульсирующие сигналы бей-или-беги. Норэфенефрин, он же адреналин. Они уже высосали кровь из рук и ног, расширили зрачки, подняли пульс и температуру. Именно это вертолетам и нужно. Вертолеты окрасили все цветом безлунной полуночи и заправились душами умерших, чтобы лопасти бесшумно рубили воздух, а приборы ловили излучаемое тепло живых. Они видят мерцающую голову и плывущее над землей безрукое и безногое туловище. Самописцы регистрируют панику, и черные машины прилетают за тобой. Вертолеты замирают, поднимая неслышные вихри пыли, а по веревкам уже скользят люди-жуки.

В темноте мигнул светлячок, а их-то ведь здесь нет. Только подумал, как он замер и исчез. Я зашагал быстрее, обливаясь холодеющим от ночной свежести потом, и они тут же вернулись – четыре светящиеся точки попрыгали на периферии зоны видимости и пропали.

Они вели меня от самого кафе. Информацию получали от сверчков. Я остановился, почистил голову, начав сверху и дальше по списку: рекламные ролики, шуточки из сериалов, университетские анекдоты. Вы ничего не услышите, ложная тревога.

Осторожный шаг… второй… третий, и в траве снова мелькнул светляк. Наихудшей разновидности, альфа, дрожащее красное пятнышко снайперского прицела. Оно прыгнуло мне на грудь, и от подпаленного пиджака поднялся дымок. Еще одно… еще… Сердитые красные точки метались по груди и рукам – Ад огромного города, видимый с борта горящего самолета. Светящиеся жуки ползали по мне, их горячие лапки царапали похолодевшую кожу, они роились, указывая самые уязвимые места, тысяча пятнышек для тысячи прячущихся в тысяче миле отсюда снайперов, наблюдающих за мной через лазерные прицелы, перешептывающихся на своем снайперском жаргоне. Цель. Взял. Бей. Уснул. Мой теплый труп достанется койотам.