Это ты, Дезире.

Чувствую твои волосы поперек моей шеи, твое лицо и пальцы на моей груди. Я медленно и глубоко вдыхаю, и твое прикосновение растекается по коже. Мое тело – сигарета, разгорающаяся ярче при каждой глубокой затяжке. Рука у тебя маленькая и теплая, с грубоватыми пальцами и мягкими морщинами на ладони. Она растворяет, рассасывает боль, о существовании которой я и не подозревал, пока ее не стало. Много дней, может быть, всю жизнь я носил эту боль в себе, и вот теперь она ушла. Если бы можно было остановить заходящее солнце, я бы остался в этой минуте до конца моих дней.

Кровь устремляется в мозг. Мошки слетаются на теплый свет. Твое покойное, сонное дыхание касается моего лица и сдувает пепел с памяти.

Небо цвета дохлых мух, сплошная пелена туч, переносимых теплым ветром, пахнущим электричеством и цветами. Пот на лице, на спине. Я изнемогаю от зноя в своем лучшем костюме с прохладным стаканом в руке. Стук тающих кубиков льда и далекий, похожий на сход лавины треск грома.

Картинки прыгают, сбиваются, перескакивают. Каждая последующая секунда ближе и знакомее предыдущей, и вот уже поток воспоминаний выравнивается, сглаживается, выстраивается в упорядоченную цепь мгновений. У меня на животе твоя рука. Твое тело прижимается к моему.

Подо мной сырая трава. Спина прижимается к дереву с грубой, твердой как камень корой. Сверху доносится запах созревающих груш. Горизонт раскалывается голубой вспышкой, за ней приходит гром. Я считаю секунды между вспышкой и громом, и легкие заполняет электрический воздух. Вдыхаю аромат распускающихся цветков и запах влажной лужайки. Я не вижу тебя, но твоя нога лежит поверх моей, лодыжка на лодыжке. Чувствую, как медленно поднимается и опадает твое тело, ощущаю близкое дыхание.

Поднимаю стакан. На губах остается вкус сахара, лимонной цедры, металлический привкус водопроводной воды и кубиков льда. Опускаю палец, цепляю покачивающую на поверхности мошку.

Теплый дождь бьет по белым бархатистым лепесткам цветков, и они падают на землю. Каждая капля разбивается о мою кожу, как будто доходит до меня через тебя. Раскалывающие небо вспышки и грохот грома уже не разделены секундами паузы; дождь и белые лепестки сливаются в один омывающий меня ливень. Волоски на руках распрямляются, стакан взрывается в руке, и вселенная становится белой.

Я слеп.

Я смотрю на солнце. Отвожу глаза.

Толпа людей в черном окружает опускающийся в землю гроб. На мне темные очки, но я все равно щурюсь от дневного света. Пить хочется так, что я смог бы, наверно, выпить весь скопившийся в небе дождь. Могилу покрывают цветы ипомеи. Их лепестки обмакнули в темнеющее небо, белые шелковистые кончики выкрасили синим вечером. На ощупь они напоминают бархатные ленточки – будто трогаешь уши некоего маленького грызуна.

На ладони у меня три сырые таблетки. Джипси. Я сделал их из собранных в саду цветков ипомеи. Дневной свет меркнет, оставляя после себя спрессованную жару и оркестрованную для сверчков симфонию подкрадывающейся темноты. Первый светлячок – сигнал глотать джипси.

В животе водоворот. Лицо вспыхивает в предчувствии подкатывающей волны. Сейчас меня вырвет прямо здесь, на крыльце. Но тошнота вдруг проходит, и я остаюсь один на один с безоблачной, безлунной ночью, полной звезд и светлячков.

Выключая свет на крыльце, как будто включаю небо. Взгляд направлен в самый центр галактики. Звезды так близко, что их можно ловить руками. Они медленно проплывают между деревьями, помигивая от неслышного пения летучих мышей, музыку которых воспринимает кожа. Я успеваю заметить мелькнувший силуэт за секунду до того, как крылатый охотник выхватывает звезду у меня из-под носа. Сквозь брюшко грызуна неясно просвечивает сверхновая; потом она меркнет в машущей крыльями черной дыре, и пение начинается заново.

За светлячками тянутся спиральные дорожки мерцающего света. Налету они плетут между деревьями сети паутинок, и нити обрываются там, где прядильщиков хватают поющие летучие мыши.

Один такой ткач опускается мне на руку. Другой приземляется на грудь, третий… четвертый… Перед тем как улететь, светящиеся точки вспыхивают. Каждая связана со мной веревочкой застывшей молнии, растягивающейся и мерцающей все ярче и ярче. Скрещивающиеся ленточки света сплетаются в окружающую меня сияющую сеть.

Я плачу, и огоньки разгораются. Я плачу и не могу, не хочу останавливаться. Если каждое звено этой цепочки жизни также прекрасно, то я умру от красоты, когда увижу всю ее целиком, соединившись с ней своим звеном, найдя свое место в цепи, протянувшейся из одного конца вечности в другой. Я останусь в ней навсегда, глядя в глаза Богу.

Прекрасно. Это все, о чем я могу думать. Прекрасно, прекрасно, прекрасно, прекрасно. Маленькая вечность проходит мимо, и все же само слово звучит сухо и холодно, не в силах передать собственное значение.

Песочные часы Бога замедляют ход до едва слышного ледяного шепота. Я иду за ароматом ипомеи, цветков груши, влажной летней травы, сладкого лимона и электричества, всего того, что вплетено в Божью цепь. Я иду за теплым ветерком, и он приводит меня к тебе. Твоя бледная кожа мерцает в темноте. Когда ты движешься, твои руки оставляют неясные трассирующие следы, и тебя окутывают объятия твоего собственного, стократ повторенного призрака. Твои волосы цвета нити, вытянутой из огненной прялки.

Парочки держатся за руки, детишки бросают монетки в фонтан, тут и там распевают уличные артисты, показывают фокусы жонглеры, кто-то завязывает в узел воздушные шары, кто-то ходит по углям. Мимы передразнивают простаков, женщины заплетают волосы и раскрашивают малышам физиономии. Парень без рубашки, но в солдатских штанах и со смятой, полной денег шляпой у ног, жонглирует факелами, останавливаясь время от времени, чтобы выдохнуть изо рта облако пламени. В сотне футов от него мальчишка лет шестнадцати-семнадцати извивается и корчится, пытаясь выбраться из смирительной рубашки.

Между огнедышащим жонглером и ловкачом-иллюзионистом на каменном бордюре у фонтана сидишь ты. Перед тобой застеленный платочком цвета пейсли складной столик шириной с барный стул.

– Предсказать будущее?

– С будущим у меня пока что все в порядке. Благодарю.

Ты тянешься к моей руке. Твои – сухие и морщинистые, с длинными ногтями, выкрашенными лаком цвета засохшей крови, руки старухи с лицом молодой женщины.

– Вы едва не умерли в детстве. Сидели под деревом, когда в него ударила молния.

Ты не знаешь моего имени, но линии на ладони поведали тебе о взорвавшемся стакане и дожде из белых лепестков.

– Откуда вы это знаете?

Ты не отвечаешь. Палец с кроваво-красным ногтем скользит по моей ладони.

– Одно время врачи думали, что потом, с возрастом, у вас могут появиться проблемы с сердцем, но ничего такого не случилось. – Ты сажаешь меня рядом с собой у фонтана. – А вот суеверное отношение к деревьям осталось. Вас пугает громкий шум и постоянно мучит жажда. Вы все время хотите пить.

– А как насчет будущего? Что вы там видите?

– Вы пьяны.

– Не пьян. Ну, не совсем. Расскажите еще.

Ты щуришься, поднимаешь мою руку к свету.

– Ваши родители были очень религиозными людьми. Одного из них вы потеряли. Того, с кем были близки.

– Довольно расплывчато, а?

– Ваш отец. Вы были близки с ним, и он умер вскоре после того случая под деревом.

Отец говорил, что может пустить звездам кровь, и однажды вечером вынес треногу во двор. Мы запаслись охлажденной содовой и попкорном в алюминиевом сотейнике. Мрак ночи рассеивали светлячки и звезды, а тишину – сверчки и наше дыхание. От отца пахло одеколоном и проявителем. Он спросил, не хочу ли я попробовать.

Щелкнул затвор камеры, и белая проволока света прочертила небо, рассыпалась искрами и исчезла. Я спросил, будет ли это на фотографии, и отец ответил, что да, будет. Светлячки мигали в траве, как отраженные в дрожащей воде созвездия. Ты умеешь их фотографировать, спросил я у отца, и он ответил, что поможет мне сделать это самому.