— Ну, за что мне вас не любить? — пожмете вы плечами. — Что за вздор!
— Ну да, конечно… Вот вы и высказались… Конечно, я вздорный человек, я скучный человек, я это знаю… Ну, что-ж: толкайте меня, бейте, распинайте!
Вот какой господин вошел в комнату.
* * *
Молча поздоровавшись, он уселся в кресло и долго молчал, подкусывая желтыми зубами сухие бугристые суставы пальцев.
— Ну, с чем пожаловал, Зяка? — радушно приветствовал его хозяин.
— Ты спрашиваешь: «с чем пожаловал?» — насторожившись, спросил господин, названный Зякой. — Ты думаешь, я по делу? Нет, я так зашел. Если мешаю, я уйду.
— Ну, чего там, сиди. Я очень рад.
— Нет, уж лучше я пойду. Действительно, зашел человек безо всякаго дела, наверное помешал — лучше уж уйти.
— Да сиди ты… черррт..!
— Ну, как хочешь… А только я боюсь быть в тягость.
Зяка встал, прошелся по комнате. Взял какую-то книгу, развернул ее, сказал: «А, ты читаешь Додэ…» и пошел бродить дальше, наталкиваясь на все углы.
— Хорошие цветы у тебя. Это гиацинт?
— Гиацинт.
— Их поливать надо.
— Слушаю-с, ваше благородие.
Зяка подошел к окну, заложил руки за согбенную скорбью спину и прошептал:
— Вот и тучи набегают. А там, гляди, и дождь.
Постояв так в глубоком раздумье минуты три, он неожиданно повернулся к хозяину и спросил его, волнуясь, заикаясь и дрожа:
— За что ты меня не любишь?
— Я тебя не люблю? С чего ты это взял, чудак?
— Ну, ты мной недоволен… Признайся, ведь, правда?
— Что ты! Чем я могу быть недоволен?
— Ты как-то странно меня встретил. Обыкновенно, ты встречал меня ласково, шутливо: «А-а, старый пират Зяка приплыл!..» А сегодня ты почему-то просто спросил: «С чем пожаловал?».
— Вот ослятина! Стану я следить за собой — назвал я тебя пиратом или нет! Если ты, брать, будешь к таким пустякам придираться, так ведь с тобой никому житья не станет!
— Другими словами, ты просто хочешь сказать, что я неприятный человек…
— Бог с тобой! Ты так же приятен, как летом холодный лимонад!
— Это ирония?
— Правда! Сущая правда в трех частях с эпилогом.
— Что ты этим хочешь сказать?
— Чем?
— Вот этим… Эпилогом. Не хочешь ли ты намекнуть, что для нашей дружбы требуется уже эпилог?
— Зяка, отстань, старая ты, рассохшаяся бочка. У тебя, кажется, начинается мания преследования!
— Хорошая мания преследования! Третьего дня, когда мы встретились на Московской, ты еле поздоровался со мной, a когда я хотел тебе рассказать о своей размолвке с Утюговым — ты просто убежал…
— Зяка! Да пойми же ты, что я шел с дамой! Ты мог целый час рассказывать свои истории и инциденты с Утюговым — не мог же я заставлять свою даму ждать меня!
— Ну, да… А познакомить даму с Зякиным — это нам не пришло в голову? Зякин недостоин дамского общества? Он груб, тяжел, невоспитан…
— Да изволь, познакомлю тебя хоть завтра. Сделай одолжение!
— Значит, ты хочешь уверить меня, что ничего против меня не имеешь?
— Да постой… Разве ты сделал что-нибудь такое, что заставило бы меня относиться к тебе враждебно?
— Вот! Я именно и хотел спросить тебя: что я такое сделал, что ты относишься ко мне враждебно?
— Да я не отношусь к тебе враждебно! Вот характерец!
— Не относишься? Ну? А я заметил, что у тебя по отношению ко мне какая-то злобная ирония. Я, ведь, например, давеча просто, по-дружески посоветовал тебе: «поливай цветы почаще…» К чему же это ироническое насмешливое: «слушаю-с, ваше благородие!»? Обидно. Оскорбительно!
— С чего ты взял, помилуй! Просто пришло в голову и ответил шутливо. Если с тобой нельзя даже пошутить — ты скажи прямо!
— Значит, ты находишь, что у меня тяжелый характер?
— Нет! Не нахожу!
— А что ж ты, давеча, сказал: «ну, и характер!»?
— Это я с восторгом сказал. Ты не понял тоже.
Бессильно опустившись в кресло, Зякин обхватил свою голову руками и с болезненным стоном прошептал:
— Боже, сколько насмешки. Сколько холода и ненависти! За что, за что?
— А убирайся ты к черту! — неожиданно вскричал хозяин. — Слышишь? Ты мне надоел.
Чувство некоторого удовлетворения появилось на лице Зякина.
— Ну, вот видишь… Наконец-то, ты заговорил искренно, наконец-то, вырвалось у тебя неподдельное чувство по отношению ко мне. Зачем же притворяться, показывать дружбу и симпатию ко мне, которой давно уже нет и в помине…
Хозяин вскочил на ноги и бешено заорал:
— Да пойми ты, идиот ты аргентинский, тухлая ты ослятина, свинячья прямая кишка — пойми, что ты святого доведешь до того, что он даст тебе по твоей искаженной обидой морде!!! Ну, можно ли иметь такую физиономию?! Ведь от нее молоко скиснет!! Матери будут преждевременно рожать!! Лошади сорвутся с привязи и звери завоют в логовищах. Так бы и треснул тебя!!
Зякин опустил все свои многочисленные складки и волосы вниз, капнул на отворот сюртука крохотной мутной слезой и покорно подошел к хозяину.
— Что ж, бей… Зачем же сдерживать желание?.. Ударь друга, который не будет защищаться.
— Убирайся вон! Уходи!! Не будем просто встречаться и конец.
Все большее и большее удовлетворение расплывалось по лицу Зякина.
— Ну? Не прав ли я был? Ведь я же знаю, что ты против меня что-то имел… Зякина, голубчик, не проведешь.
— Агафья! Марина!! Пальто и шляпу господину Зякину! Он уходит!! Уберите его от меня, или сейчас большой грех случится!..
* * *
Через час озабоченный, грустный Зякин сидел у знакомого Прядова и, покусывая большими желтыми зубами сухие суставы пальцев спрашивал:
— Вы давно видели Вихменева?
— Вчера.
— Ничего ему про меня не говорили?
— Ничего.
— Не понимаю! Наверное, кто-нибудь другой наговорил ему про меня. Наверное, Утюгов. Я уже давно замечал, что он на меня дуется. А сегодня прихожу к нему посидеть — и что же? Он меня просто выгнал!! Что вы на это скажете?
— М… да.
— Нравится это вам?
— Мм… да!..
— То есть, как «да»? Вы, значить, одобряете такое обращение? Соглашаетесь с ним? Павел Петрович, я уже давно хочу спросить вас: что я вам сделал, что вы меня не любите? Чем я заслужил такое недоброжелательное обращение? Я догадываюсь — это Вихменев вам что-нибудь наговорил? Или Сашин? или Кранц? Господи! Какой это ужас — быть опутанным какой-то страшной невидимой сетью и не знать, откуда эта сеть, кто ее соткал для меня?!
Он уныло молчал, не слыша ответа. А ответь звучал, где-то в серой дали, в пространстве, без конца, без предела;
— Никто, как Бог.
Рассказ о Ниночке Крохиной
Я и хотел написать рассказ о Ниночке Крохиной.
И сюжет хороший, и настроение у меня было такое, что по силе и яркости написанного — критика признала бы «Ниночку Крохину» одним из удачнейших моих рассказов.
Не судьба.
Так читатель никогда и не узнает изумительной потрясающей судьбы редкой девушки — Ниночки Крохиной.
Только что я, дрожа от нетерпения и острого стремления окунуться в океан увлекательного творчества, взял несколько листов чистой бумаги и придвинул чернильницу поближе, как телефонный аппарат, стоящий на письменном столе, неистово зазвенел.
— Что?! — грубо бросил я в трубку. — Что надо?!
— Ой-ой, что за кровожадность, — засмеялся где-то за несколько верст женский голос. — Не в духе?
— А-а, здравствуйте, — с напряженной радостью протянул я, сжимая свободную руку в кулак. — Ну, что новенького?
— Нет, вы лучше скажите, почему у вас был такой сердитый тон?
— Да нет… так просто… Это аппарат шалит.
— Сердечный? — слышится лукавый вопрос.
— Телефонный.
— Вы, может быть, на меня сердитесь, а? За то, что я позавчера каталась на островах не с вами, a с Дрягиным.
— Нет, что вы… Пожалуйста…
— Ах, так?!. Нечего сказать — красиво. Так почему же выбыли такой злой сейчас, а? «Что»?!! Будто из пистолета выстрелил.
