Она вела дело не в одиночку. Был у нее один помощник, араб. Он знал, потому что немного шпионил за ней. Однажды, когда она ушла на рынок за покупками, он даже подъехал на машине, как обычный клиент, и поговорил с Мони – так он просил его называть, этот араб, – это вроде сокращения от «Монир».

«Хороша эта твоя заправка», – расчетливо похвалил он Мони. «Уалла, [9]спасибо, – обрадовался Мони. – Но она не совсем моя. Пополам – я и госпожа». «Ты женат?» – он прикинулся дурачком. «Уалла», – закивал Мони и вытащил из бумажника фотографии детей, но сообразил, в чем дело, и сказал, что дама, которая ведет с ним бизнес, не его жена, а совсем другая женщина. «Жалко, что моей напарницы сейчас нет, – улыбнулся Мони. – С ней всегда весело, такая дапочка [10]». С тех пор он успел не раз посетить заправку, но только в ее отсутствие. Они с Мони успели даже немного подружиться. У Мони была степень бакалавра философии и психологии, полученная в Хайфском университете, и не то чтобы это позволяло ему лучше понимать мир, но по крайней мере позволяло сформулировать, чего именно он не понимал. «Скажи мне, – спросил он однажды у Мони, – если бы ты узнал, что близкий человек что-то от тебя скрывает, не изменяет, нет, но все-таки скрывает – что бы ты сделал?» «Я думаю, ничего», – сказал Мони. «Уалла, – сказал он. – Но почему?» «Потому что я все равно не знал бы, что делать», – ответил Мони не задумываясь, как отвечают на особо легкие вопросы.

Потом прошло несколько лет, у них родился ребенок, даже два, идентичные близнецы. Ближе к концу беременности на заправке дела шли совсем уж напряженно, и он помогал Мони так, чтобы она не знала. Близнецы тоже оказались дапочками, просто бурлили энергией. Они подросли и стали постоянно драться, но всегда было ясно, что они ужасно друг друга любят. Когда им было по девять лет, один выбил другому глаз, и они перестали быть идентичными.

Иногда он жалел, что не посадил обещанную шелковицу, еще тогда. Дети же любят лазить по деревьям, и шелковицу тоже любят, но он никогда об этом не заговаривал. И вообще он больше на нее не сердился и всегда разменивал деньги, если у него была мелочь, и не задавал при этом никаких вопросов.

Полгода назад в каком-то захудалом городишке возле Остина, штат Техас, Амир Лев-Тов убил семидесятилетнего священника и его жену. Лев-Тов застрелил их в упор, пока они спали. До сих пор не известно, как он вошел в квартиру, но, по всей видимости, у него был ключ. Все-таки, воля ваша, это очень странная история: как получается, что молодой парень, без уголовного прошлого, отслуживший в спецназе, в один прекрасный день идет и вбивает пули в голову двум совершенно незнакомым людям в какой-то богом забытой дыре посреди Техаса – да еще и парень по фамилии Лев-Тов. [11]Когда вечером об этом объявили в новостях, я даже не слышал, потому что был с Альмой в кино. А потом, в постели, как раз когда мы трахались, она вдруг заплакала, и я сразу прекратил, решил, что делаю ей больно, а она сказала, чтобы я продолжал, что ее слезы – это добрый знак.

Обвинение утверждало, что Лев-Тов получил тридцать тысяч долларов за убийство и что все это дело связано с каким-то местным конфликтом вокруг наследства. Пятьдесят лет назад тот факт, что священник и его жена были черными, только помог бы ему, но сегодня все обстояло строго наоборот. Тот факт, что старик был священником, тоже играл против Лев-Това. Адвокат сообщил, что если Лев-Тов будет признан виновным, то попросится отбывать срок в Израиле. Потому что в американских тюрьмах содержится столько черных, что его жизнь будет стоить меньше, чем использованный чайный пакетик. Обвинение же, напротив, утверждало, что Лев-Тов все равно умрет гораздо раньше. Техас – один из немногих штатов, где существует смертная казнь.

Мы с Лев-Товом не общаемся уже десять лет, но когда-то, в школе, он был моим лучшим другом. Я все время проводил с ним и с Дафной, его подружкой еще с пятого класса. Когда нас призвали в армию, связь прервалась, я не большой мастер сохранять старые связи. А вот Альма как раз это умеет, своих лучших подружек она знает еще с детского сада, и я ей даже слегка завидую.

Процесс длился три месяца. Кучу времени, если учитывать, что все были уверены в виновности Лев-Това. Я сказал папе, что во всей этой истории есть, мне кажется, какая-то несуразность. Мы же знаем Амира, он был нам как родной, – а папа сказал: «Иди пойми, что творится у людей в головах». Мама заметила, что всегда знала: Амир плохо кончит. У него был взгляд как у больного пса. Ей, сказала мама, делается дурно при мысли, что этот убийца ел из ее посуды, сидел с нами за одним столом. Я вспомнил, когда виделся с ним в последний раз. Это было на похоронах Дафны, она умерла от какой-то болезни как раз после нашего дембеля. Я пришел на похороны, а он меня буквально прогнал. Он так яростно велел мне уходить, что я даже не спросил, почему. Прошло уже лет семь, но я все еще помню его ненавидящий взгляд. С тех пор мы не разговаривали.

Каждый день, вернувшись с работы, я искал отчеты о ходе суда на «Си-эн-эн». Раз в несколько дней сообщали новые подробности. Время от времени, когда его портрет показывали по телевизору, я чувствовал, что ужасно по нему скучаю. Это всегда был один и тот же портрет, что-то вроде старой фотографии на паспорт, волосы расчесаны на пробор, как у хорошего мальчика на церемонии Дня Поминовения. [12]Альму взволновал тот факт, что я с ним знаком, это все время занимало ее мысли. Несколько недель назад она спросила, какой самый ужасный поступок я совершил за всю свою жизнь. Я рассказал ей, что, когда мама Ницана Гросса разбилась за рулем, Амир уговорил меня пойти с ним и сделать на стене их дома граффити «Твоя мама поехала». Альма решила, что это вполне ужасно и вдобавок ко всему рисует Амира Лев-Това не слишком приятным человеком. Самый ужасный поступок, который совершила она, был в армии. Ее командир, толстый и мерзкий, все время пытался ее трахнуть, а она его ненавидела, тем более что он был женат и его жена как раз была на сносях. «Ты себе вообще представляешь? – она затянулась. – Его жена таскает в животе его собственного ребенка, а он в это время только и думает, как бы трахнуть другую». Ее командир приобрел на ее счет совершенную обсессию, а она решила это использовать и сказала ему, что готова с ним потрахаться, но только за очень большие деньги, тысячу шекелей, тогда ей казалось, что это много. «Деньги меня не интересовали. – Вспомнив эту историю, она поджала губы. – Я просто хотела его унизить. Пусть он почувствует, что бесплатно ни одна женщина его не захочет. Уж если я кого ненавижу, так это изменяющих мужиков». Ее командир явился с тысячей шекелей в конверте, а в результате от всех волнений у него не встал. Но Альма не согласилась вернуть деньги, так что унижение было двойным. Эти деньги, по ее словам, были так ей противны, что она погребла их в какой-то накопительной программе и до сих пор не готова к ним притронуться.

Суд закончился довольно неожиданно, по крайней мере для меня, и Лев-Това присудили к смертной казни. Ведущая-японка рассказала по «Си-эн-эн», что, услышав приговор, он тихо заплакал. Моя мама сказала, что так ему и надо, а папа, как всегда, сказал: «Иди знай, что творится у людей в головах». Как только я услышал приговор, я понял, что должен слетать и повидаться с ним прежде, чем его убьют. В конце концов, когда-то мы были лучшими друзьями. Это было странновато, но все, кроме мамы, поняли меня. Ави, мой старший брат, попросил меня протащить ему оттуда ноутбук, и в крайнем случае, если меня поймают на таможне, оставить его там и просто уйти.

В Техасе я поехал из аэропорта прямо к Амиру в тюрьму. Я договорился о посещении заранее, еще из Израиля, и мне дали полчаса. Когда я вошел к нему, он сидел на стуле. Он был связан по рукам и ногам. Охранники сказали, он все время бузит, и поэтому его приходится связывать, но мне он показался совершенно спокойным. Я думаю, они сказали это от балды, им просто нравилось над ним издеваться. Когда я сел перед ним, все показалось таким обычным. Первым делом он извинился передо мной за похороны Дафны и за свое поведение. «Я набросился на тебя ни с того ни с сего, – сказал он. – Нехорошо получилось». Я сказал, что давно все забыл. «У меня, как видно, это долго лежало камнем на душе, и вдруг ее смерть и все дела, и оно просто вырвалось. Это не из-за того, что ты с ней спал за моей спиной, клянусь, это только из-за того, что ты разбил ей сердце». Я сказал, чтобы он не болтал глупостей, но не сумел справиться с дрожью в голосе. «Перестань, – сказал он. – Она мне рассказала. А я давно простил. Весь этот бардак с похоронами, честное слово, я был просто идиот». Я спросил его про убийство, но он не хотел об этом говорить, так что мы поговорили о других вещах. Через двадцать минут охранник сказал, что полчаса истекли.