Тувию они бросили с моста в Аялон и потом смотрели, как его уносит водой. Я знаю, потому что старший брат мне все рассказал. Я вообще ни с кем словом об этом не обмолвился и после той ночи, когда его забрали, даже совсем не плакал.

Через три дня Тувия пришел ко мне в школу. Я услышал его лай внизу. Он был весь грязный и жутко вонял, но в остальном совсем такой, как прежде. Я очень гордился, что он пришел, это еще и доказывало, что все разговоры Саара про то, что собака меня не любит, были враньем. Если бы все дело было в кормежке, он бы не пришел именно ко мне. И еще он был умный, мой Тувия, раз пришел в школу. Если бы он пришел домой без меня, папа бы с ним не знаю, что сделал. Но все равно, стоило нам явиться, как папа захотел немедленно отделаться от Тувии. Но мама сказала, что Тувия, может быть, как следует обдумал свое поведение и теперь будет хорошей собакой. Потом я вымыл его из шланга во дворе, а папа сказал, что с сегодняшнего дня собака будет все время привязана и если она еще хоть что-нибудь выкинет, пусть пеняет на себя. На самом деле Тувия не сделал никаких выводов, а только еще сильнее тронулся умом, и каждый раз, когда я приходил из школы, я слышал, как он лает на всех, кто проходит мимо, пока в один прекрасный день я не вернулся домой и не обнаружил, что нет ни папы, ни Тувии. Мама сказала, что приехали пограничники, они прослышали, что у нас такая страшная собака, и попросили разрешения призвать ее в армию, как призвали Азит, собаку-десантницу, [2]и теперь Тувия – собака-следопыт и кусает шпионов, которые пытаются пересечь северную границу. Я притворился, что верю, а вечером папа вернулся, и мама отвела его в сторонку и что-то шепнула, а папа покачал головой: мол, нет. На этот раз папа проехал сто километров, почти до Гадеры, и высадил Ту-вию там. Я знаю, потому что старший брат мне все рассказал. Еще он рассказал, что днем Тувия сумел освободиться и искусал постового.

Сто километров – это много даже на машине, а пешком – в тысячу раз больше, особенно для собаки, у которой каждый шаг – как четверть нашего, но через три недели Тувия все-таки вернулся. Он ждал меня у ворот школы и даже не лаял, потому что у него не было сил шевельнуться, он только вилял хвостом, лежа на земле. Я принес ему воды, он вылакал чуть ли не десять мисок. Папа увидел его и онемел. «Это проклятие, а не собака», – сказал он маме, которая сразу принесла Тувии с кухни косточек. В ту ночь я разрешил ему спать со мной на кровати. Он заснул первым и всю ночь скулил и рычал на тех, кто во сне приходил действовать ему на нервы.

В конце концов из всех людей на земле он должен был наброситься именно на бабушку. Он ее даже не укусил, просто напрыгнул и повалил на спину. Она сильно ударилась головой, и я вместе со всеми помогал ей встать. Мама послала меня на кухню за стаканом воды, а когда я вернулся, папа уже яростно волок Тувию к машине. Я ничего не сказал, и мама тоже. Я знал, что Тувия это заслужил. Папа опять сказал моему старшему брату ехать с ним, но на этот раз велел ему взять автомат. Мой брат был просто джобник, [3]но всегда приезжал домой с оружием, потому что служил далеко, на границе. Когда папа сказал ему взять автомат, брат сначала не понял и спросил папу, зачем, а папа сказал, – затем, чтобы Тувия перестал возвращаться.

Они отвезли его на свалку и выстрелили ему в голову. Мой брат сказал, до Тувии даже не доходило, что сейчас произойдет. У него было хорошее настроение, и он тащился от всего, что находил среди мусора. И тут – бум! Как только мой брат рассказал мне все это, я почти перестал думать о Тувии. В прежние разы я вспоминал его время от времени, пытался представить себе, где он находится и что делает. Но сейчас нечего было себе представлять, и я старался думать о нем как можно меньше.

Через полгода он вернулся. Ждал меня на школьном дворе. Он волочил заднюю лапу, один глаз закрыт, и челюсть, кажется, совсем не двигалась. Но он увидел меня и ужасно обрадовался, как ни в чем не бывало. Когда я привел его домой, папа еще был на работе, и мамы не было тоже, но они ничего не сказали, когда пришли. Вот и все. С тех пор Тувия оставался у нас, двенадцать лет, пока не умер от старости. Больше он никого не кусал. Время от времени, когда снаружи кто-нибудь проезжал на мотоцикле или просто шумел, он приходил в ярость и несся к забору, но силы как-то всегда оставляли его на полпути.

На секунду я занервничал. Но она сразу меня успокоила, сказала, что нет поводов. Она выйдет за меня замуж, а если мне это важно – из-за родителей, – то даже с пышной свадьбой. Проблема не здесь. Проблема совсем в другом месте – в Момбасе, за три года отсюда, когда они с Лиги ездили отдыхать после армии. Они поехали вдвоем, потому что парень, с которым она тогда встречалась, как раз перешел в армии на контракт. Он занимался какими-то техническими штуками для ВВС. В Момбасе они все время жили в одном и том же месте, вроде мотеля, битком набитого молодежью, в основном европейской. Лиги не хотела оттуда уезжать, потому что ее угораздило прямо-таки влюбиться в немца из соседнего домика. Моя девушка тоже была не против остаться, ей вполне нравился покой. Несмотря на то что мотель просто лопался от наркотиков и гормонов, к ней никто не лез. Наверное, по ней было видно, что она хочет побыть одна. Никто не лез – кроме одного голландца, прибывшего где-то на следующий день после них и не отстававшего от нее до самого ее отъезда. Но и он не слишком к ней лез, просто очень часто на нее смотрел. Ей это не мешало. Он казался вполне нормальным человеком, немного грустным, но из тех грустных людей, которые никогда не жалуются. Они пробыли в Момбасе три месяца, и она слова от него не услышала. Разве что однажды, за неделю до ее возвращения, но и тогда он обратился к ней так мягко, так ненавязчиво, что как будто вовсе и не сказал ничего. Она объяснила ему, что нет шансов, рассказала про своего парня, который как раз перешел на контракт, про то, что они вместе еще со школы. А он только улыбался и кивал, а потом вернулся на свою прежнюю позицию на ступеньках домика, больше не заговаривал с ней, но смотреть – смотрел. Хотя нет, сейчас она припоминает, он заговорил с ней еще один раз, в день ее отъезда, и сказал самую смешную вещь, какую ей когда-либо доводилось слышать. Что-то вроде того, что между каждыми двумя людьми на земле существует поцелуй. Он пытался ей сказать, что уже три месяца смотрит на нее и думает об их поцелуе – каким он окажется на вкус, сколько времени продлится, какие вызовет ощущения. А теперь она уезжает, у нее есть парень и все такое, он понимает, но вот поцелуй – он бы хотел узнать, если она не против. Очень смешно было, как он все это говорил, сбивался и путался, может, потому, что не слишком хорошо знал английский, а может, просто невеликий был мастер говорить. Но она согласилась. И они поцеловались. А потом он не попытался сделать ничего такого, а она вернулась с Лиги в Израиль. Ее парень встретил их в аэропорту, он был в форме и увез их на своем «рено». Они стали жить вместе и для разнообразия внесли в свою сексуальную жизнь много нового. Привязывали друг друга к кровати, капали молоком, один раз даже попытались заняться анальным сексом, это было чудовищно больно, и посреди всех дел полезло дерьмо. Наконец они расстались, она пошла учиться и познакомилась со мной. И мы вот-вот поженимся. У нее с этим нет никаких проблем.

Она сказала, что я сам могу выбрать зал торжеств и дату и все такое, потому что ей самой совершенно все равно. Проблема вообще не в этом. И не в голландце, не имеет смысла к нему ревновать. Он наверняка давно скончался от передоза, или просто валяется пьяным где-нибудь на тротуаре в Амстердаме, или стал себе доктором наук, а это, кажется, еще хуже. Так или иначе, дело совершенно не в нем, а в том времени, когда она была в Момбасе. Три месяца человек сидит и смотрит на тебя, представляет себе поцелуй.