И мама умерла, у нее не было голоса, но было тело, и мы пошли ее хоронить. И привели с собой человека, чтобы он оплакал ее, и папа показал мне в книге, какими именно плачами, потому что человек тоже был из этих. И неделю все было тихо, а потом они пришли снова. Мы продолжали сворачиваться клубком в углу, иногда папа говорил, что они скажут, а иногда я делал это сам. И в душе я дивился тому, что когда-то мне было так страшно, а теперь мои слова возвращаются от них ко мне, как теннисные мячики, брошенные в стенку. Зря я боялся, совершенно зря. И папа тоже умер в углу, около пианино, пока я обнимал его так, как он обнимал меня, когда мне еще было страшно. Он молчал, когда мы опустили его в могилу, и он молчал, когда человек читал плачи, которые я знал по книге, и он продолжал молчать, когда мы засыпали его землей. И я молчал вслед за папой, потому что, видимо, так или иначе я тоже был одним из них.

В ноябре девяносто третьего года Дов Гениховски предложил в своей экономической передаче на втором канале поправку к закону о муниципальном налоге. Моя мама, даже в свои пятьдесят три года остававшаяся сногсшибательной красавицей, зашаркала ногами по полу. Ее улыбка оставалась прежней, ее объятия тоже, но, когда она шла, ее ноги отказывались отрываться от пола, как им следовало бы. Если постараться, то на рентгеновских снимках можно было разглядеть черных червей, буравящих ее почки. Мой день рождения был уже не за горами — дата, которую очень легко запомнить: двадцать первое число двенадцатого месяца. Я знал, что она готовит мне какой-нибудь приятный сюрприз, — как и каждый год.

Зима девяносто третьего года была, пожалуй, самой холодной зимой в моей жизни. Я жил один, спал в спортивных штанах и в носках. Перед тем как заснуть, старался каждый раз поглубже засунуть фуфайку в штаны, чтобы спина не оголилась, если я буду крутиться во сне. Проект на втором канале как раз сорвался, в газете мне не подписали прибавку к зарплате, а моя бывшая девушка бегала по всему городу и трезвонила, что я гей и импотент. Я просыпался среди ночи с подмышками, воняющими гнилью. Я звонил моей бывшей девушке, для верности прикрывая трубку ладонью уже во время набора номера, а когда она отвечала — нажимал на рычаг. Я был уверен, что это весьма изощренный способ мести.

Мой день рождения мы отложили на один день, потому что в ночь с двадцатого числа на двадцать первое газета отправила меня в обсерваторию, чтобы я принес им тысячу слов о группе метеоритов, пересекающей наше небо раз в сто лет. Я просил разрешения написать об одном поселенце из Кирьят-Арба — он получил травму головы и превратился в овощ, — но мне объяснили, что это «не моя ниша». Собственно, моя ниша — заметки в цвете. Каждую неделю я должен был цветисто заполнять эту нишу на страницах 16-17, чтобы все те, кто сумел пережить военно-криминально-экономически-политические репортажи, получили конфетку: всемирный съезд ветеринаров, чемпионат Вселенной по скейтингу — словом, что-нибудь обнадеживающее. Я все-таки попытался упереться рогами насчет поселенца, получившего кирпичом по голове, — я чувствовал в нем родную душу.

Ему тоже сорвали какой-то проект, его будущее выглядело ничуть не обнадеживающим, но редактор настаивал, и я поехал в обсерваторию под Хадерой с фотографом, которого видел первый раз в жизни. Этот фотограф рассказал мне, что у него уже месяц зуб на нашу газету. У него была пленка с телом солдата, убитого на территориях, — охренеть, что за кадр, с отрезанной головой, насаженной на кол! — а зануда-редактор отказался его печатать, сказал, что это дешево. «Он и про Линча бы наверняка сказал, что это дешево. — Фотограф терзал рычаг переключения передач взятой напрокат машины. — Он небось думает, что и Пекинпа [26]лежат по пять штук в пачке. Эта моя фотография с головой Авраами — она музея заслуживает, а не газеты!» Я попытался угадать, что мама приготовит мне ко дню рождения. Подарком, конечно, окажется новый дорогой диктофон или обогреватель — по крайней мере, эти вещи были мне сейчас нужнее всего. А к самому вечеру она испечет мне морковный пирог — мой самый любимый. Посидим немного, поговорим, мой брат специально приедет из Раананы. Папа скажет, что он ужасно мной гордится, и покажет мне альбом для фотографий, на черные страницы которого вклеены все написанные мной заметки. Уж не знаю почему, но я вспомнил свой десятый день рождения, когда весь класс пришел ко мне в гости, а родители пригласили фокусника.

Мы с фотографом добрались до обсерватории. Было ужасно холодно, а мне надо было получить комментарии от всех любителей метеоритов, которые там крутились. Эти люди сообщили мне, что тут у нас не просто какие-то там метеоры, прилетающие раз в сто лет, а группа, проходящая вблизи земного шара только один раз в семьсот лет. Мой диктофон не работал, так что пришлось записывать все ручкой. «Что за лажа, — жаловался фотограф, — на территориях люди режут друг друга, а я тут снимаю укутанных очкариков, дрочащих на телескоп. Надеюсь, что хоть эти камни с неба хорошо выйдут на снимке». Кроме пирога, мама еще приготовит спагетти, как я люблю, и морковный суп. И каждый раз, когда она будет отправляться на кухню этими своими усталыми шагами, мне будет хотеться умереть.

Метеориты прилетели, как прилетали каждые семьсот лет, и фотограф сказал, что выглядят они хреново, а в газете будут смотреться еще хуже. «Они так редко прилетают, — сказал он. — Так пусть хоть выкинут какой-нибудь номер». И я подумал, что если уж фокусника не будет, то, может, эти метеориты могли бы заскочить к нам домой, в гости. И все изменить к лучшему. Моего брата, мою маму, червей, живущих у нее в животе, меня с моей тысячей слов на страницах 16-17. Тогда все начнут радоваться жизни, даже моя бывшая девушка станет лучше спать по ночам. Как в тот день рождения, когда был фокусник и у нас с братом из ушей рекой текли монетки. Когда мама летала по воздуху, как балерина, танцующая по луне, а папа только молчал и улыбался.

На бульваре Бернадот, прямо рядом с автовокзалом, есть дырка в стене. Когда-то там был банкомат, но он, кажется, поломался или им просто не пользовались; туда приехал пикап с людьми из банка, они забрали банкомат и так и не вернули.

Однажды кто-то сказал Уди, что если в эту дырку прокричать желание, то оно исполнится, но Уди не очень-то поверил. Если честно, то однажды, возвращаясь вечером из кино, он крикнул в дырку, что хочет, чтобы Дафна Римельт в него влюбилась, — но ничего не произошло. А в другой раз, чувствуя себя очень одиноким, он заорал в дырку, что хочет себе ангела в друзья, и ангел действительно появился, но другом он для Уди не стал и всегда исчезал, когда в нем действительно возникала нужда. Ангел этот был худым, сутулым и всегда ходил в дождевике, чтобы никто не видел крыльев. Прохожие были уверены, что он горбун. Изредка, когда они с Уди оставались одни, ангел снимал плащ и однажды даже позволил Уди потрогать перья на крыльях, но, если в комнате оказывался кто-нибудь еще, он всегда оставался в плаще. Дети Кляйнов как-то раз спросили ангела, что у него под плащом, а он ответил, что там рюкзак с чужими книгами и он боится, что они промокнут. Он вообще все время врал. Он такое Уди рассказывал — сдохнуть можно: о жизни на небе, и как люди оставляют ключи в замке зажигания, когда идут домой спать, и как кошки ничего не боятся и даже не знают слова «брысь».

Невесть что придумывал, а потом еще клялся Господом Богом.

Уди ужасно его любил и всегда старался ему верить, даже несколько раз одалживал ему денег, когда было нужно. Ангел же совсем Уди не помогал, только разговаривал, разговаривал, разговаривал, рассказывал свои дурацкие истории. Шесть лет они с Уди были знакомы, и ангел даже стакана для него за это время не вымыл.