К вечеру я утеплил всю наружную стену и перешел к обшивке внутри, дело шло не без трудностей, получалось слишком много швов и латок, некрасиво. Ночью я затопил печь: сквозь трещину в трубе пополз дым, и я собрался в хлев за варом, замазать ее, как тут за мной пришли рядовой с ружьем и санитар, который последним обрабатывал мои раны.

Мне пришлось вернуться в лазарет и даже улечься в койку, но вот досада: солдат притащил стул и уселся рядом, положив ружье на колени. Ему было не больше двадцати лет, но он успел уже обзавестись фронтовым высокомерием, как и многие солдаты. Я спросил, как его зовут и откуда он родом. Он не сразу снизошел до ответа, его больше волновало неуклонное исполнение приказа, предписывавшего тихо тут сидеть и охранять существо, ни в какой мере его не интересовавшее, — главное, чтобы в лазарете сохранялся восстановленный порядок.

Сначала я лежал и пытался состряпать план побега, но под одеялом было тепло, вокруг никто не кричал, на соседних кроватях покой и дрема, и я вскоре заснул.

Открыв глаза, я увидел Олли.

— Мы уезжаем, — сказал он с довольной ухмылкой, выпуская носом дым.

— Я останусь, — ответил я. — У меня есть разрешение.

Его улыбка стала шире.

— От кого разрешение?

— От старшего лейтенанта Мякиниеми, — выговорил я имя, подслушанное мною в последние дни; насколько я понял, он был известен всем как герой, и его имя должно было действовать на людей.

Но не на Олли, как оказалось.

— Ты сидеть можешь? — спросил он.

— Я могу ходить, — сказал я. — И бегать.

— Отлично! — сказал Олли. — Тогда пойдешь со мной. Одевайся. Немедленно!

Я послушно надел на себя всю верхнюю одежду, которую они мне выдали, и рядовой проводил меня к машине, открытому джипу. К моему изумлению, Олли сидел за рулем, а мне велел устраиваться рядом.

— Разве меня не будут допрашивать? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Залазь.

— Я из Суомуссалми не еду, — ответил я, не трогаясь с места. — Я и раньше это говорил, и повторю.

— Иди сюда, — сказал Олли. Он не шутил. — Или ты хочешь, чтобы тебя везли с пленными?

Я влез в машину.

Но движение было очень плотным и медленным, и когда мы проезжали командный пункт, который финны устроили бок о бок с бывшим штабом русских, я увидел группу офицеров, они пили кофе, стоя у полевой кухни. Я выпрыгнул из машины, подбежал к ним, встал перед офицером, показавшимся мне старшим по званию, и, как сумел, отдал ему честь. И тут только я увидел, что передо мной полковник, и не абы какой, было мне сообщено, а полковник Ялмар Сииласвуо, командующий этим самым успешным за всю тысячелетнюю историю Финляндии участком фронта.

— Я прошу у полковника дозволения остаться в Суомуссалми! — прокричал я. — Я здесь родился и все равно не уеду.

Длительное общение с более важными, чем я, людьми научило меня вот чему: если хочешь им что-то сказать, смотри им прямо в глаза и говори, лучше два раза, и жди, не отводи взгляда, тогда они, возможно, услышат тебя.

— Я рубщик дров, — продолжал я. — А твоей армии нужны дрова, много дров.

Вокруг нас стало мертвенно тихо. Все взгляды были устремлены на нас, включая и глаза Олли, который припарковал машину и теперь топтался рядом со мной, но я смотрел только на полковника.

— Дрова? — переспросил полковник таким тоном, словно речь шла о мираже.

— Так точно, дрова, — сказал я. — Без них даже полковник не сумеет выиграть войну. А я могу каждый день выдавать несколько вязанок, уже наколотых. А если надо мной не будет начальников, я смогу еще…

Он остановил меня легким движением руки.

— Что стряслось с твоим лицом?

— Я был в плену, и меня побил русский офицер.

— За что?

— Ему не понравилась моя морда.

У меня есть подозрение, что это был один-единственный раз за время всей кампании, когда полковник позволил себе улыбку, правда, мимолетную и хилую, скорее от боли, чем от веселья. Один из штабных офицеров наклонился к полковнику и шепнул ему что-то на ухо. Сииласвуо кивнул едва заметно, мельком взглянул на меня еще раз и, ни слова не сказав, повернулся ко мне спиной, возвращаясь к прерванной моим вторжением беседе.

Я молча переводил вопрошающий взгляд с Олли на штабиста, оба лишь пожимали плечами, нет, они не увиливали от ответа, а просто его не знали, но потом Олли закурил, и я впервые увидел в его лице необходимую мне мельчайшую толику покорности.

— Тебе есть где жить? — спросил он, когда мы возвращались к джипу. — В лазарете ты оставаться не можешь. Ты недостаточно…

— Да, — перебил его я.

Он остановился, достал из кармана бумажку, написал на ней что-то огрызком карандаша и протянул мне.

— Передай ему от меня привет и скажи, чтобы он дал тебе самую тяжелую работу, какую ты сможешь выдержать. И уже раз в жизни сделай, как я прошу, а то мы никогда не разберемся.

— Как когда город горел, — сказал я и, не дав ему времени додуматься до чего получше, похромал в сторону хоздвора, обустройство которого заканчивалось недалеко от города, где я поступил под командование Харри Миеттинен, огромного, вечно хандрящего и ехидного громилы из числа офицеров запаса, по причине негодности к службе на передовой назначенного снабжать лазарет, командование и войско провиантом, амуницией и заодно дровами, с каковой задачей он намеревался справиться не менее убедительно, чем Сииласвуо с военными действиями.

Мы с ним подружились сразу — едва только я попросил дать мне самую тяжелую работу, какую я только смогу выдержать, и он еще больше проникся ко мне, когда уже к вечеру ему стало ясно, что я работал за двоих из всех доставшихся ему рубщиков, из которых он старательно выжимал все до последней капли — нет, это не концлагерь; но войну никто не отменял; целая танковая дивизия стоит там и ждет…

Вероятность того, что русским удастся переломить катастрофический для них ход кампании, как им, похоже, удалось в Карелии, здесь даже не рассматривалась, мы были в Суомуссалми, прокопченном чудо-городе, моем городе.

— Смотрите на идиота! — кричал он, показывая на меня. — Смотрите и учитесь!

Мне казалось, силы ко мне почти вернулись. И всего за пару дней Миеттинен утерял ко мне интерес, — во всяком случае, его не волновало, чем я занимаюсь в то время, когда, по его разумению, я должен был спать.

Для начала я взял медную плошку и с помощью глины и вара заделал в печной трубе щель и затопил обе печки, потом взялся за хозяйство, и через несколько часов в трубах забулькала вода. Я приделал к насосу новую ручку, выстучал молотком две погнутые кастрюли, отмыл спальню и гостиную, потом выстирал постельное белье и развесил его в кухне сушиться; теперь я мог мести пол, идя меж рядов белого, приятно пахнущего полотна и что-то напевая себе под нос, как пастор, или крестьянка, или кто там еще мурлычет во время работы себе под нос, часовщики, наверно, в общем, люди, у которых спокойная, требующая точности и терпения работа. Потом я переместился в гостиную, оттуда на лестницу и все хлопотал и хлопотал, так что простыни уже успели высохнуть, но наконец забрался в кровать, чище и теплее которой не было в ту ночь на всем фронте, в кровать Маркку, уже месяц как павшего на Перешейке.

На следующий день я честно признался Миеттинену, что у меня в городе дом, и спросил, не возражает ли он против того, чтобы я там жил. Он был не против. Не знаю почему, но этого оказалось достаточно, у меня было вдоволь еды, необходимая одежда, раны срослись, среди осколков гранаты на полу в кухне я нашел большую стрелку от часов, приделал ее на место медной проволочкой и завел часы в полночь по моим расчетам. На другой день я обнаружил, что мои часы спешат на полчаса, и открутил стрелку назад, только и всего, теперь и я тоже больше не верил, что вся эта авантюра обернется для русских чем-то иным, кроме их собственного падения.