– Да, что-то такое… только в другом мире. Трехгрошовый юмор.

Син отвернулся и пошел вдоль полок, проводя по корешкам рукой, словно выберет на ощупь, как фрукт – на вкус, на запах; он умеет так читать, сквозь картон и ценники, и нравятся ему книги новые, небольшие, лакированные, фантастика, Азимов и Желязны, или современные, эксцентричные, Питер Хёг, например, или то, что любят все: японская проза, детективы про тамплиеров и прочие католические загадки. Или совсем уж детские, добрые, сказки. Туве Янссон про муми-троллей. Сент-Экзюпери ему не подойдет, и Достоевский тоже. Син шел и шел; и остановился. Точно. «Смилла и ее чувство снега». Кай не читал и половины из того, что называла Венера, но нахватался названий и имен и привык, что она книгами описывала людей; «ему нравится исключительно Павич, изысканный, но немудрый» – и, значит, человек такой: зеленый, бархатный, с бахромой, изысканный, но как-то привычно, устоявшееся представление об изысканности, как глянцевый журнал; детское черное и белое, золотое и серебряное. Сама она любила Андерсена и Александра Грина, Достоевского, «Преступление и наказание» – «потому что Раскольников красивый», Гофмана и Диккенса.

– А ты – ничего не выберешь? – сонный продавец вышел из подсобки, пробил чек, дал Сину под книгу коричневый бумажный пакет с символикой магазина, раньше такие давали в зеленных лавках; Кай восхитился: надо предложить Венере.

Ты же угадал – у меня все есть, – и они вытащили вино и вновь вышли в ночь. Кай уже понял, что Венеры Син не знает. Или Венера занимается не книгами. Вином? Одеждой? Прокатом маскарадных костюмов? Кай еле поспевал за Сином – тот был выше и сильнее; иногда он внезапно тормозил возле очередной витрины, или кафе, или ночной сценки: старичок, не бомж, просто бедный, ищет бутылки в бачке, – и Кай налетал на него. «Красиво, правда? Ах, я хотел бы все вещи на свете» «ты лопнешь» «знаю»; в другом магазине они купили еще корзинку деликатесов: паштет из гусиной печенки, с грибами и сливками, сыр с плесенью, язык, яблоки и клубнику; в одной витрине висели гирляндами сотни телевизоров, крошечные и огромные, и все крутили музыкальный канал – концерт, сине-красные лица, и Кай узнал братьев – Фреда и Вилли де Вильде, остановился; «моя любимая группа, – сказал Син в спину, – впрочем, их все любят, это массовый психоз»; в ночном кафе – там играла тоже скрипка, какая-то девушка-еврейка, – они выпили кофе: Син – глясе, Кай – свое шоколадное капучино; а старичку у мусорки Син дал денег.

– Дэймон, а куда мы идем? У нас есть цель?

– Мы идем ко мне, – скучным голосом ответил Син, – ты же сказал, что дома у тебя нет…

«Я сказал совсем другое», – хотел поправить Кай, и еще хотел спросить, каждую ли ночь Син бродит по городу, ищет впечатлений, будто собирается писать роман, часть II, эпизод 15 «Улисса», или умереть; но они вдруг пришли – Кай ахнул: это был дом Венеры – высотка в двадцать восемь этажей, с четырьмя лестницами: север, запад, юг и восток.

– Ты здесь живешь? – он был потрясен, точно море расступилось перед ним. Син кивнул. Они вошли в лифт, дверь медленно и бесшумно закрылась за ними – новая пружина. Кто-то стер в лифте про поражение, зато наклеил картинку из жвачки «Терминатор-2»: мальчик и Шварценеггер едут на мотоцикле. Лифт доехал до двадцать седьмого, остановился – спокойно, размеренно, старый добрый лифт; «если он пойдет на двадцать восьмой… я умру? спрыгну с балкона, подорву психику Сина навсегда, он начнет видеть мертвых, как мальчик в «Шестом чувстве»…» – но Син достал ключи и открыл дверь на двадцать седьмом, соседнюю с рыжим котом. Включил свет. Кай не ошибся насчет дизайнерства: квартира оказалась как из журнала. «Сделайте мне вот так», – сказал Син когда-то; «Идеи вашего дома», приложение к ELLE. Вся в зеркалах прихожая, уводящая в полный блестящего синего коридор, в комнату с закрытым плотными занавесками окном, пол из мрамора, потолок словно прозрачный – ночное небо, идеальное по созвездиям; темно-синий кожаный диван, перламутровое кресло, изогнутое, столик из синего стекла и в вазе – темно-синяя стеклянная роза.

– А где ты спишь?

– В клубе, на диване днем, в фойе. Гардеробщица приносит мне в термосе какао.

– Правда?

– Правда.

– А это все зачем?

– Ее не покупали. Все знали.

– О чем?

– Ты же знаешь.

– Я не вижу прошлого и призраков.

– Да ладно, из газет. Это было год назад. Нет, не из газет, – Син нахмурился, сел на пол, у дивана, – но я знаю, что ты знаешь.

Кай тоже сел на пол, думал, он холодный, как мороженое, но мрамор оказался теплым, словно нагретым на солнце: Равенна, огромные розы, красные, махровые, разморенные жарой бабочки на них, сбитое золото на плитах, пыль и запустение…

– Ну, расскажи.

– Ты что, с ума сошел? Я же буду страдать.

– Ты и так страдаешь. Небось сидел гордый, неприступный, недоступный, такой юный, загадочный, как космос, как чувство снега и полнолуния, и психологу ничего не поведал. А каждую ночь, целый год рассказываешь кому-нибудь – бродяге, официанту в ночном кафе, продавцу в магазине…

Син сжал пальцы, вдавил в ладони, будто мог их спрятать там, как в варежки.

– Я не виноват. Я не могу, вдруг однажды это превратится в слова, уйдет – а оно не превращается, не уходит… Я и кричал, и писал на бумаге и сжигал, и рвал на клочки, и разговаривал с водой – ох, как больно, Кай. Это хуже любви – убийство хуже любви.

Кай сел и слушал. Син рассказывал привычно, как шел сегодня – привычно, зная, где какой поворот, как таксист едет, разговаривает с пассажиром, слушает музыку, берет деньги, видит пешеходов и постовых; в ином мире Каю эту историю рассказывала Венера – коротко: ну, вот такое дело, он не живет на высоте, не живет в квартирах вообще, а Харуки Мураками любит по-прежнему. Син говорил совсем по-другому – медленно, как закрывалась дверь в подъезде за ними, как ехал лифт, несломанный, размеренно; так рассказывают у костра, ритуально, для новичка: все уже знают историю и следят, как бы рассказывающий не сбился, не рассказал другими словами, не упустил ни одной детали.

– Круто, – сказал он, когда Син закончил. – А теперь расскажи настоящую историю. Как все было на самом деле.

– Я не вру.

– Я знаю. Но было как-то… по-другому… ты рассказываешь, как триллер, как старый фильм типа «Омена», а это жизнь… Дэймон, Син, друг мой.

Он впервые назвал его другом. Взял его за руку. Син дрожал. Губы у него тряслись, словно на холоде. Как мой Руди, подумал Кай, когда мы пришли в тот странный дом с витражами и змеями на гербах, с кучей книг и платьев, Венера хотела там остаться, а Руди испугался. Точно что-то увидел, точно дом сказал ему: я не для маленьких мальчиков, скажи это родителям. Пусть везут тебя за город, где цветы. А у Сина цветок – из стекла, синяя роза, синих роз не бывает.

– …я сидел и читал, я правда читал, я помню каждое слово, я не знаю почему, словно эту книгу мне нужно было запомнить, рассказать потом под запись, а потом наступила тишина – так тихо-тихо, не слышно ни шагов, ничего; я всем говорю, что он орал и ломал мне дверь, но ничего не было: он просто стоял под дверью и слушал меня, а я слушал его; еще чуть-чуть – и я бы вышел, и мы бы сели пить чай, потому что я тоже плохой; он знал; и только потом, когда нам начала полиция ломать Дверь входную, железную, распиливать и кричать на него, он забился, заорал тоже, заколотил в мою дверь… полотенца дрожали, одно упало, я поднял и вытер себе лоб, мне стало жарко, ванная такая маленькая, я бы вышел только потому, что у меня уже начинался приступ клаустрофобии…

Сина вырвало: «извини, о боже»; Кай взял его за лицо и посмотрел в глаза – синие, прекрасные.

– Син, ты теперь сильнее всех. Сильнее темноты, города, газет, этой квартиры. Люби парней, спи в клубе, делай, что хочешь. Теперь тебе не страшно. Ты живой. Понимаешь? Нам кажется часто, что мы умерли, что нам ничего не нужно, мы живем как автомат с кофе: ну, есть у меня внутри только эспрессо и двойной со сливками – что я сделаю? Я же не мастер. Я не Бог. Что есть, то есть; большего не дано. Дано, Син, тебе дана жизнь, это дар сродни дарам волхвов; цени, иначе скажут: ах, уже не надо, не ценишь; и убьют, Син, накажут, отправят в другой мир и лишат всего.