– Как в «Гарри Поттере»: коснулся – и ты в другом месте?
– Ну да… Только это очень важное для тебя место, странное, может, необъяснимое, отсчет времени, тебе отпущенного, а не чемпионат мира по футболу.
Кристиан засмеялся:
– Стеклянный шар. Знаешь, такие, рождественские, там домик или мельница; и если встряхнуть, пойдет снег.
– Ну, это классика.
– А зачем изобретать велосипед? Или какая-нибудь картина…
– Погоди, дай-ка я угадаю: «Мона Лиза»?
Кристиан опять засмеялся:
– Нет, я люблю «Наполеона на Аркольском мосту» Гро, странная картина, такая темная, и его лицо из этой темноты – неба, камзола… – Кристиан замолчал, Кай подумал: скоро приедем. Хоть бы в городе пошел дождь… ему бы пошло.
– Кристиан, в этом городе бывает дождь?
– Сегодня обещали, но нету почему-то; приехали, – и остановился у тротуара. Кай думал, что он привезет его к дому Сина, но машина стояла напротив витрин огромного ночного супермаркета. А у витрины стоял спиной высокий, рослый парень, руки в карманах брюк, классный черный замшевый пиджак; парень обернулся – Син. Кай вылез из машины; «пока, Кристиан, удачи… счастья в личной жизни» «пока, Кай».
– Ты знаешь Кристиана?
– А ты видишь Нерона и Рембо…
– Я вижу иногда еще катастрофы и аварии. Самолеты, машины. У меня был знакомый, который вообще однажды в ад попал, – они шли вдоль витрины, в которой чего только не было; Кай подумал, будто мир этот демонстрирует сам себя, что в нем есть хорошего: красивая мебель, красивая одежда, стекло и фарфор, цветы и украшения; вроде предлагает: «оставайся, Кай». – Нам нужно вино, – объяснил Син, – ты пьешь вино? или пиво? или водку?
– Не, вино.
– Красное?
– А ты?
– Красное, – они шли и шли, а где-то далеко играла музыка – такую ставят в кино, чтобы описать Париж побыстрее, Кай даже узнал: саундтрек к «Амели», когда Мэтью Кассовиц бежит по стрелкам; кто-то поставил в машине; и Каю еще сильнее захотелось домой; как она там, без него; это она зовет, вальсом из «Амели», ждет у окна, Ярославна, смотрит на гаснущий город и думает, почему он так долго: сломалась машина, сломалось что-то на радио? Руди в ванной – неземной ребенок, Иной, нулевой волшебник; его можно спокойно оставлять одного: он закрывает двери, не подходя к ним; он вообще только научился ходить, сидел утром на горшке и вдруг встал и пошел, смешной и неуклюжий, а они сидели за столом и смотрели молча, очарованно и благоговейно, как войско смотрит на небо, где перед боем внезапно появляется в облаках лик Мадонны, а потом завизжали, закружили Руди, и погода была ослепительно-солнечная, и они позвонили Люэсу и Джастин, и поехали на пикник… – Суэйд попал в ад совершенно случайно; у него не задался день с утра, и он решил вернуться домой, приготовить вкусное и просто читать, чтобы день прошел мимо, а дома на полу стояло зеркало без рамы: ее заказали и еще не сделали; и Суэйд наклонился неловко и напоролся боком на угол, и упал, истекая кровью, и вдруг провалился в это зеркало; оказалось, по ту сторону зеркал – ад. Знаешь, на что похож ад? На стеклянный дворец с полом в черно-белую клетку.
– Шахматы.
– Да, везде эти чертовы вечные символы. И Суэйд шел по аду, а сопровождал его Ницше.
– Бог умер. Ницше. Ницше умер, Бог. Живописно же твой друг был пьян – или просто накурился?
– Ничего подобного, Суэйд употребляет только кефир и йогурт; он как-то попал на экскурсию в Музей гигиены и с тех пор комично всего боится… Он запомнил, что люди, потакающие своим слабостям, легкомысленные, в аду превращаются в бабочек, которые летят на огонь в камине в одной большой адской гостиной, а люди равнодушные вынуждены вечно смотреть на чужое счастье из-за стекла; вот как мы с тобой сейчас идем вдоль витрин…
– Вещи – это счастье?
– Да, порой. Когда нет дома, больно смотреть на красиво расставленную мебель: вот спальня, голландский нежно-голубой бумажный торшер на тумбочке, я бы такой купил, а вот кухня – на столе даже приборы все, и салфетки, и цветы свежие в вазе…
– Нет, неправда.
– В твоей жизни неправда.
– Да, я, как улитка, ношу дом с собой – набор шахмат и две книги. А что еще было в аду?
– Там был сатана, он вылечил Суэйда и отправил его назад… Вот вино, – они остановились напротив витрины, оформленной под фламандскую картину шестнадцатого века: безумные натюрморты, краски, блики, цвета, густые, как горячий шоколад; Кай обожал их: соломенные корзины, клетчатые скатерти, глиняные кружки и кувшины, пузатые стеклянные бокалы с кусочком лимона на краю. Они выбрали огромную темно-зеленую бутыль в мешковине с сургучом, что-то сладкое, молдавское, домашнее; зашли в магазин сквозь раздвигающиеся двери; магазин был разделен на отделы; «нам «Долю ангела», два литра; знаешь, что такое доля ангела?» «часть вина, испаряющаяся, пока оно бродит… это я в одном романе прочитал…» – он запнулся, чуть не сказал: «в романе жены», но не сказал. «Амели» все еще играла на улице, самые титры, когда Одри Тату и Мэтью Кассовиц едут на мотороллере. Они открыли вино – у Сина с собой оказался нож, складной, со множеством лезвий и с ручкой из серебра и кости; видимо, дежурный подарок вроде малахитовых пепельниц или ручки «Паркер»; отпили, Кай глотнул и подавился, закашлялся, Син огрел его по спине.
– Ты чего, вино же классное: улей и сад.
– Нечаянно, – вино было то же самое – вишневое варенье, что они пили вместо кино, в дождь.
– Обожаю круглосуточные супермаркеты и круглосуточные книжные магазины. Мне кажется, это места, из которых можно попасть в другие миры, такая глючная роскошь и тишина, скопления вещей, – Кай обернулся на супермаркет, на сияющие витрины. Нет, это не его путь. – Меня зовут Дэймон, а тебя?
– Кай.
– Кай? Потрясное имя. Ты его оправдываешь? У тебя ледяное сердце и злой нрав? Я… не люблю злых людей. Может, и полюблю потом, но не сейчас. Еще с год…
– Ладно, – Кай вытер запотевший лоб; душно, в небе скапливались тучи; сказал, как заправский гомо, профессионал, по клубам снимающийся, красивый тонкий мальчик, роза и лезвие ножа. Буду добрым, подам кофе в постель. – Дождь скоро. Может, пойдем куда? В кино?
– Нет, там одна дрянь.
– «Титаник»?
– Нет. «Титаник» я люблю, плачу в конце всегда, а в кинотеатрах «Мне не больно» и «Тройной форсаж».
– Да, гнусь, – Кай и не слышал о таких фильмах, – тогда…
– К тебе?
Ко мне? Но я человек у витрины, весь мой дом с собой – шахматы и две книги… О, Син. Бедный человек. У него еще не появилось спасительного подземелья в клубе, а может, и не появится; у него какая-нибудь комната в гостинице или все та же квартира… отмытая, отбеленная, задизайнированная, джинсовый диван какой-нибудь, стулья из светлого шведского дерева, пахнущие смолой, и на стенах принты… ванная, выложенная итальянской мозаикой, под Помпеи, в которой он читал Харуки Мураками, про девушку в открытой машине, слушающую Duran Duran.
– Ко мне никак, я живу с родителями, – быстро проговорил Кай. Свалился с луны, столь же невероятно. Син ничего не ответил; они шли и шли, просто молчали, потом Син стал рассказывать еще какие-то вещи про друзей: кто чем занимается, как они сделали клуб, какие вечеринки готовят, но имени Венеры он не произносил. «В книжный?» Кай увидел витрины книжного. В одной сидел в кресле восковый Джойс и писал что-то, лист бумаги на коленях, рядом трость, плащ и потертая шляпа, а в другой витрине, словно из колоды карт, из книг была построена башня. Они положили бутылку в шкафчик и побрели, размахивая ключом с номерком, среди полок. Продавец молча выглянул из подсобки, зевнул: «помочь?» – «не, спите, все равно много не унесем, извините наш трехкрейцеровый юмор».
– Ты что любишь?
– Реалистов, натуралистов, стихи Рембо, Аполлинера и Гиппиус, и что-нибудь веселое – «Тайный дневник Адриана Моула» Сью Таунсенд, и про море – Мелвилла, О'Брайена.
– Это неестественно – быть таким сформированным. У тебя, небось, еще семья есть: ребенок, любимый человек? – Кай улыбнулся, этот Син был совсем другим – проницательным и жадным, робким и резким, словно подросток, умеющий виртуозно играть на пианино.
