– Спасибо.
– Не за что. Хотя – есть за что; угостишь кофе?
– Гм… – он наклонился к собаке, и я стал местом, освещенным луной. Решил отомстить.
– Ты не любишь сплетников, потому что о тебе сплетничают. Погоди, как там: не работает, сидит на шее у сестры, такой хорошенькой и хорошей девушки, и – самое скандальное и нетерпимое – никогда не выходит из дома. Подвергнуть его аутодафе!
Он медленно распрямился, сжал перламутровые кулаки, и я подумал: «о нет, кажется, не отомстил, а обидел; сейчас ударит»; хотя честных людей трудно обидеть, они в основном экзистенциалисты, привыкли отвечать за свое существование.
– Ведут с Каролиной нравоучительные душевные беседы на лестнице, когда она с работы приходит с тяжелыми пакетами… – прошипел он, словно лопнул воздушный синий шар. – Старые, жирные, пыльные бляди. Слава богу, моя сестра слишком хорошо воспитана в отличие от них; молча выслушивает и спрашивает еще: «а как ваше здоровье?» Если я не выхожу из дома, так это чтобы с людьми не встречаться, с подобными им; которым есть дело до всего, потому что у них нет своих дел. Что же до работы – я в месяц зарабатываю больше, чем весь этот дом за год.
– Взламываешь коды центральных банков? – я захотел написать сценарий приключенческого фильма с кареглазым хрупким героем без героини. – А я тебе расскажу, о чем мой будущий роман.
– Думаешь, твой секрет стоит моего?
– Думаю, да; я же будущий нобелевский лауреат по литературе, – он засмеялся и открыл дверь; я вошел, а он побежал на кухню спасать кофе – вернулся с розовым пушистым полотенцем через плечо: – Тебе что, особое приглашение нужно?» Миледи Винтер скакала вокруг меня, записав, похоже, во что-то симпатичное, мелкое, вроде голубя; я снял кроссовки и прошел в его комнату – комнату Кароля Калиновского, самой загадочной жизни после моей: малиновые, плотно задернутые занавески, малиновый тюль под ними, вместо обоев – роспись, огромный сад, полный птиц, золотых и розовых плодов; сад рисовала Каролина, узнаю я потом; еще она вышивала копии знаменитых картин – Брейгеля, Босха, Вермеера; плазменный монитор, куча дисков и журналов на толстом темно-красном паласе; плетеная темная мебель, столик из стекла и горы подушек всех цветов темно-красного: малинового, бордо, винограда, клубничного со сливками, ярко-вишневого, свернувшейся крови, багрянца, брусники, красного дерева, махровой розы, переспелых яблок, рубина, граната; на них Кароль сидел и спал, укрываясь клетчатым мохеровым шотландским пледом. Я будто попал внутрь коробочки для обручального кольца; свет здесь шел от монитора и от красной лампы в форме губ Мэй Уэст; поднял один из журналов, каталог элитной женской обуви: каблуки красные, из времен Людовика-Солнце, пряжки с бриллиантами и рубинами; как в этом можно ходить – невообразимо. Кароль принес кофе, пах он жареным; крошечные серебряные чашки; сахар кубиками, брать щипцами; я нащупал подушку, не промахнулся: «ну?»
– Я дизайнер, – сказал он, – придумываю раз в год для одного знаменитого дома мод пару женских туфель, тем и живу, – а потом открыл шкаф-купе: полки от пола до потолка, вместо классических книг – золотые обрезы, Вавилон и Средние века – женские туфли.
– Это все твои? – смог только спросить я, шокированный, как порнографией; он опять засмеялся: «нет, я же сказал: пару в год; этого достаточно, чтобы забыть о деньгах на весь следующий год; это очень известный дом и очень большие деньги»; «но тогда ты знаменитость» «да ну, чушь; мое имя даже не упоминается» «э-э, несправедливость» «ты что, тщеславен?» «конечно, я же писатель; авторские права и прочая» «понятно»; сел на подушку рядом, скрестил ноги и стал смотреть на свое сокровище: они стояли, неповторяемые пары, будто затаившись, будто скоро-скоро зазвенят колокольчики – и они пустятся в пляс: красные, золотые, синие, с камнями и в сеточку, на каблуках из стекла и металла, замшевые, осенние, кожаные, пахнущие зверями и пудрой, вышитые по бокам бисером и разноцветными нитями – узоры всех культур: кельтов, римлян, греков, славян, эвенков, якутов, монголов; египетские сандалии – словно из дерева вырезанные, сплетенные из серебряных нитей, алая подошва; «какие нравятся тебе больше всего?» – спросил он через час; только через час мы очнулись, словно попали на спектакль, – честное слово, я слышал голоса; голова кружилась, как после крепких сигарет и долгих рассказов; и я указал на эти – Кароль встал, снял их с места. Весили они граммов двадцать всего лишь – еле-еле уловимые, точно в паутину попал рассвет; «изо всех сил ты жаждешь легкости – такой, рекламной: бег по пляжу, утро; на самом деле жизнь у тебя тяжелая – это-то и гнетет»; «это что, тест?» – спросил я; Кароль улыбнулся и поставил туфли на место. И я понял, что никакой он не извращенец, – просто поймал красоту.
– Еще кофе?
Потом я поднялся к себе, принес ему свои рассказы – вернее, наброски к роману; мне хотелось создать что-то вроде фильма «Твин Пикс» – я его обожал; маленький городок, вокруг леса; и вот среди всего этого начинает происходить – не зло; а все сразу. В самом начале есть девушка-психолог, она ясновидящая – иногда, когда не спится; выходит на кухню пить кофе, который в моем романе станет таким, каким меня угощал Кароль, – в серебряных крошечных, как камешки с пляжа, чашечках, абсолютно восточный, настоящий, древний, как инстинкт выживания; и вот ей приходит вызов – интересный случай по теме ее работы: девочка из неблагополучной семьи, причем даже не католиков, видит Деву Марию и святых. Девушка-психолог едет; а с другого конца света приезжает в этот город за этой же поэмой еще один главный персонаж – молодой и красивый, как вещи, священник. Они встречаются, девушка-психолог в него влюбляется; и растут две совершенно бессвязные друг с другом истории – о девочке, видящей святых, и о парне из этого же городка; у его родителей лесопилка; он как раз из семьи католической; простой рабочий, у них так принято – знать все азы мастерства; он видел в лесу человека, закапывающего труп; раскопал, увидел девушку в полиэтилене, обалденной красоты; влюбился и закопал обратно; никому не сказал, кроме священника. Кароль читал, комментировал весьма здраво; я узнал, что его любимый писатель – Марсель Пруст; «нам обоим делать нечего, вот мы и знаем все о мелочах», – сказал он; поправил кое-что о католиках. «У нас бесконечное чувство вины, понимаешь, тяжелая такая вера»; объяснил, что есть Розарий, показал часослов; «твой священник обязательно должен обращать внимание на часы». Потом мы пошли готовить ужин – я и не заметил, сколько прошло лет; «двадцать восемь тысяч»; макароны с толстыми сосисками; кетчуп с яблоками и укропом; «домашний, – сказал Кароль, – правда-правда, я сам его делаю; я все делаю по дому, только мусор не выношу и собаку не выгуливаю: это связано с моим чувством… как бы это сказать…» «брезгливости перед миром?» «в общем, верно; эдакий вечный острый приступ агорафобии…»
Я вышел от него совершенно разбитый и влюбленный.
– Эй, Люк, – окликнул он меня, когда я был на третьей ступеньке к себе; в подъезде между пролетами уже включились бледно-желтые, будто кислые, лампочки, – ты свои рукописи забыл, – помахал папкой-файлом с моим романом.
– А, оставь себе, у меня есть оригинал, – я засмеялся, счел за хорошую шутку.
– Очень лестно, но мне не нужно, – он не засмеялся: он охранял свой мир, – я коллекционирую только туфли.
– А я могу ведь и обидеться, – но уже спускался, боясь обидеть его.
– Мне все равно, знаешь, – я забрал роман, а потом спросил, можно ли зайти еще. – Не знаю, причины нет, – и закрыл дверь, тихо-тихо, не хлопнув перед носом, как тогда; а словно занавес. «Жди продолжения», наверное, – и я поднялся домой, получил нагоняй: где, зачем, завтра рано вставать – понедельник, новая школа; белый воротник, рюкзак…
Я не понял тогда, что Кароль принадлежит только себе и больше никому; что его мир намного больше моего и даже больше реального, для меня, пустого, он стал очередным уловом в море чудаков, блестящей форелью, которой можно похвастаться в кабачке; безусловным, как рефлекс, другом, собственностью, фантиком под стеклом – будто я не нашел его, а создал…
