– А машина?! – не утерпел Филя.

– Отец продал, что от нее осталось.

– Ну, поглядел на смерть, – сказал дядя Федя, – поумнел-повзрослел и – будь рад, что на земле остался, цени жизнь-работу!

– Вот-вот! – сказал Венка, точно дядя Федя самое главное для него назвал. Посмотрел на Татьяну, по уже ничего не стал говорить. Потом на меня… Попросил неожиданно: – Ты, Иван, извини за сегодняшнее.

– Забыли! – кивнул я.

– Я-то не забуду, – очень по-взрослому проговорил Венка.

– Тогда порядочек! – уже радостно сказал я, даже за руку его взял.

И Венка руки от меня не убрал, только на Татьяну глянул быстро, видит ли она все это?

– Тогда порядочек! – повторила она и посмотрела прямо на Венку.

– Ну – и ладушки! – по-своему подытожил Вить-Вить.

– Пойдем, парень! – сказал дядя Федя, не снимая руки с плеч Венки.

Дядя Федя и Венка пошли из столовой, а мы все – за ними.

– Ну – и ладушки! – повторил Вить-Вить, с улыбкой глядя на спину Венки. – И страхом, оказывается, лечить можно.

Пока после работы ехал в метро до станции «Площадь Ленина», а затем трамваем или автобусом – до института, я больше всего боялся заснуть. Большинство членов нашей группы, даже всего нашего потока, а в нем – сто восемьдесят два человека, так же боролись со сном. Некоторые даже и на лекциях.

Но только я входил в институт, видел его широкие коридоры, заполненные студентами, слышал приглушенный шум разговоров, как тут же сон исчезал. С нетерпением мне уже снова хотелось увидеть перед длинными досками поточной аудитории Кирилла Кирилловича, услышать его: «Да. Так вот…» Это ощущение даже чем-то напоминало то, которое я испытывал давным-давно в детстве: бывало, садишься за стол обедать, ешь и первое, и второе, а сам все помнишь о сладком, которое будет на третье. Тут же вспоминал, чем кончилась последняя лекция по физике, что должен читать сегодня Кирилл Кириллович, пытался представить себе, как он будет читать.

С интересом ждал и лекций профессора Серегиной по математике, и доцента Малышева по истории партии, и профессора Зимина по начерталке, – так студенты называют курс начертательной геометрии.

А вот к доценту Левашовой, которая читала нам химию, у меня сразу же возникло безотчетное чувство неприязни, о котором не знала ни она, ни мои товарищи. Дело в том, что мне никогда не нравилась химия, еще в школе. Левашова, строгая и красивая женщина, просто ничего не замечала, поскольку ведь нас было сто восемьдесят два человека, минус отсутствующие, процент которых колебался. А вот ее ассистент Морозов, который вел в нашей группе упражнения по химии, улыбался или спрашивал сочувственно:

– Устали, Егоров? Иногда он даже советовал:

– Спать все-таки удобнее лежа, а?…

До сих пор не понимаю, как все обошлось благополучно.

Помогло, наверно, то, что химия у нас была всего один семестр.

Нe знаю, как дневники, а студент-вечерник довольно тесно связан со своим деканатом. Связь эта многообразна, начиная с характеристики студента для завода и кончая такими вопросами, как оплаченный отпуск на производстве. Осуществляется она прежде всего через замдекана Илью Георгиевича Рябого, человека подтянутого, собранного и очень вежливого. Своей подтянутостью он сразу же напомнил мне начальника нашего цеха Горбатова. Оказалось, тоже служил на флоте, даже знает Горбатова.

Илья Георгиевич каждому из нас сразу запомнился удивительным совпадением фамилии и лица: еще и детстве болел оспой, и все его лицо, в общем-то симпатичное и умное, густо усыпано маленькими ямочками. Секретарь факультета, солидная и пожилая Нина Викторовна, в первый же день сказала нам:

– Ну, Илью Георгиевича сразу узнаете: у него фамилия на лице написана.

Наш декан – профессор Таташевский, он будет читать у нас на последних курсах. Сейчас мы встречаемся с ним только в крайних случаях, которые для студента носят оттенок грусти, даже печали, поскольку профессор Таташевский, прозванный Татой, в момент встречи испытывает грусть чисто формально: он-то обычно прав, а студент наоборот.

– Так уж устроен мир! – изрекает наш групповой философ Казимир Березовский, или попросту – Казя.

В первый или второй день занятий после лекций в наш поток пришли Таташевский и Рябой, извинились, что задержат нас. Таташевский рассказывал нам о методике занятий, коротко коснулся нашей будущей специальности, говорил о важности всех курсов, входящих в программу. А Илья Георгиевич рассказал о расписании, даже посоветовался с нами, в каких аудиториях лучше проводить те или иные занятия. Потом сказал:

– В войну я служил под началом капитана второго ранга Горбатова, сейчас он возглавляет цех на экскаваторном заводе. Из его цеха в вашем потоке учится Иван Егоров. – Я покраснел, а Илья Георгиевич, найдя меня глазами, договорил: – Нам надо выбрать старосту потока, старост в каждой группе. Семьсот одиннадцатая – первая на потоке, обычно староста этой группы одновременно является старостой потока, Иван Егоров – медалист, да и Горбатов о нем хорошо отзывается.

– Поддерживаем! – тут же сказал Мангусов, студент нашей группы.

Остальные поддержали мою кандидатуру. И хоть понимал я, что честь невелика, как говорится, и другим ребятам просто неохота дополнительную нагрузку на себя брать, но все-таки мне было немножко лестно.

Мы стояли в коридоре, курили. Физика – один из наших ведущих предметов, лекция – первая, многие еще и Лямина не видели, поскольку приемные экзамены он не принимал. Беседовали с ним только медалисты, всем им он сильно понравился.

У Кирилла Кирилловича седая шевелюра, крупные черты лица, нос с горбинкой, глаза под мохнатыми бровями, отличный костюм, белоснежная рубашка, плетеный галстук.

Он подошел к нам, поздоровался, взял у меня из рук журнал. И хотел уже идти в аудиторию, но вдруг приостановился, спросил меня негромко:

– Уже и староста?

Я кивнул, ребята стояли и слушали. Он вздохнул, протянул руку, поправил мне воротничок рубашки, сказал удивленно:

– Мне Аннушка и Гусев рассказали, что ты сразу после… И – пришел ко мне, решал задачи. Почему же не сказал мне, а?

– Да так…

– Ах ты…

Он положил мне руку на плечо, так мы с ним и вошли в аудиторию.

Сижу я за первым столом. Ведь журнал каждому преподавателю надо подать, после лекции иногда напомнить, чтобы не забыл сделать в нем запись. А некоторые преподаватели, вот вроде Левашовой, еще и требуют, чтобы в журналах групп были отмечены отсутствующие, и за этим мне следить приходится.

Перед досками – возвышение, вроде маленькой эстрады, на него ведет лестница из пяти ступенек. Кирилл Кириллович поднялся по ним, подошел к столу, положил журнал, вздохнул, стал смотреть на аудиторию. В ней было тихо, только шуршала кое-где бумага. Лицо Кирилла Кирилловича постепенно делалось увлеченным и сосредоточенным.

– Да. Так вот… – просто сказал он, точно наш поток не впервые с ним познакомился, а продолжается прерванный разговор, начатый неизвестно когда.

Весь семестр Кирилл Кириллович читал нам первый раздел – механику. Никаких записей у него нет, он то стоит перед столом, то расхаживает вдоль досок, то пишет на них. И мне всякий раз казалось, что я сам вместе с ним хожу, останавливаюсь, говорю, молчу и думаю, пишу на доске. Иногда лекция Лямина бывает похожа на детектив, в котором никак не угадать наперед, какой вид будет иметь окончательное выражение. В другой раз Кирилл Кириллович начинает, наоборот, с результата, а мне все равно интересно следить, как и почему именно этот результат может получиться!

– Простенько уж очень у Лямина все получается, – шепнул удивленно я, косясь на Мангусова.

Мангусов вдвое старше меня, замначальника отдела «кабэ», хоть и диплома не имеет, у него жена и двое детей, одет не хуже Лямина. В другой обстановке я, может, и разговаривать бы с ним не решился, только взирал бы на него снизу вверх.