— Наверное, это там, на Западе, я научился защищаться, — серьезно произнес Роланд, — но во время болезни забыл об этом. Братец Бертрам, прости меня!

Но Бертрам и не собирался прощать, еще меньше — забывать.

Когда после Дня труда Шриксдейлы собрались уезжать из Ньюпорта, Бертрам, как бы случайно проходя мимо Роланда (хлопотавшего об удобствах для матери на время путешествия), тихим, но бешеным голосом произнес:

— Ты ведешь зачарованную жизнь, кузен, но это только до тех пор, пока жива Анна Эмери.

На какую-то долю секунды могло показаться, что Роланд вот-вот сорвется, посмотрит обидчику прямо в лицо и скажет что-то резкое, но вместо этого он с безукоризненной сдержанностью — которая всегда так восхищала Сент-Гоура, — просто, голосом Роланда ответил:

— Моя мама, знаешь ли, еще молода, ей только-только перевалило за семьдесят. Если Бог справедлив, она переживет всех нас!

Восьмое декабря 1916 года. Благотворительный концерт в пользу Объединенного церковного фонда Вандерпоэла, штат Нью-Йорк, проходил в только что отстроенном Фрик-Холле, в кампусе Вандерпоэлской мужской академии. Все билеты на вечер были распроданы; аудитория, насчитывавшая более пятисот человек, принимала артистов тепло и доброжелательно. И вот остался последний номер программы: шестнадцатилетний учащийся академии Дэриан Лихт, до того в течение вечера аккомпанировавший большинству солистов — виолончелисту, меццо-сопрано, ирландскому тенору и струнному трио, — исполняет первую часть бетховенской Сонаты № 8 до-минор, больше известной под названием «Патетическая». Сидящий за огромным сверкающим «Стейнвеем» пианист похож на ребенка, его фигура напряжена, как сжатая пружина, когда он встряхивает головой, светло-каштановые волосы взвиваются, словно легкие языки пламени, узкое лицо с удлиненным подбородком в ярких огнях рампы выглядит желтовато-серым — но какие сильные у него пальцы, как летают они над клавишами, кажется, будто, загипнотизированный музыкой, Дэриан сам сочиняет ее у всех на глазах.

Вот теперь детство позади. А ведь я в своем тщеславии полагал, что оно уже закончилось несколько лет назад.

Поскольку для данной аудитории бетховенская соната слишком длинна и требует от слушателя слишком большого напряжения, Дэриан играет усеченную версию, составленную для него профессором Херманном.

— Никогда не следует испытывать любовь любителей музыки к музыке, — шутливо предупредил Дэриана старый немец, — особенно в конце концерта.

Все части великой сонаты представлены в композиции, но каждая соответствующим образом отредактирована. Хотя Адольф Херманн в зале, без сомнения, сидит, подавшись вперед на стуле, не сводит глаз со своего ученика и слушает со всепоглощающим вниманием, даже забывая вытирать маслянистые капельки пота, выступающие на его толстом лице, Дэриан играет так, словно вокруг никого нет. Его покойная мать Софи в этом почти пустом, ярко освещенном зале не появится.

Дэриан Лихт. Ученик пятого класса, создавший себе репутацию независимого, замкнутого и высокомерного мальчика. Одноклассники относятся к нему как к оказавшемуся среди них взрослому: со сдержанным уважением, однако без теплоты. Хотя несколько друзей — во всяком случае, он верит в это — у него есть: такие же неприкаянные, как он сам, словно прыщами, отмеченные необычными талантами (в шахматах, в поэзии, высшей математике, беге на длинные дистанции). Из писем своей сестры Эстер Дэриан знает: отец разочарован тем, что его сын в потоке из девяноста мальчиков занимает всего лишь двенадцатое место и так и не сумел завести важных друзей, например, подружиться с соседом по комнате Родди Сьюэллом.

То ли еще было бы, как разозлился бы отец, узнай он, что Дэриан манкирует уроками, потому что его интересует только музыка, что он и усилий-то никаких не прилагал, чтобы подружиться с Родди или другими богатыми сынками. По правде сказать, Дэриан как раз избегает Родди, когда тот болтается в их общей комнате в ожидании звонка на обед. (В столовой старшие мальчики только и говорят что о войне: США должны объявить войну Германии, пацифисты, как сказал Рузвельт, — просто трусы; мальчики надеются, что война не закончится к тому времени, когда они смогут принять в ней участие.)

Странно, что Дэриан Лихт пренебрегает богатыми однокашниками. По слухам, его обучение оплачено лишь до конца текущего семестра. За весенний не внесено ни пенни. Директор Мич как-то позвал Дэриана к себе в кабинет, чтобы поговорить с ним доверительно, не поставив мальчика в неловкое положение (потому что Мич с гордостью вспоминает выдающуюся гостевую проповедь Абрахама Лихта, произнесенную в их часовне, и его намек на то, что когда-нибудь он создаст фонд в поддержку школы); директор деликатно спросил Дэриана, не в курсе ли тот финансовых дел своего отца, потому что школа располагает некоторыми средствами на случай чрезвычайных обстоятельств и при необходимости их можно использовать . Нет. Я не в курсе, сэр. Можно мне идти, сэр? Я ничего не знаю о делах своего отца.

Эстер переписывалась с Дэрианом, иногда к ее письмам несколько строк добавляла Катрина. Раз в несколько месяцев от Милли приходила открытка, при виде которой сердце Дэриана начинало колотиться от предчувствий и страха, потому что бодрый наклонный почерк Милли было трудно разбирать и порой Дэриан с уверенностью мог прочесть только: «Дорогой Дэриан» и «С любовью, твоя сестра Милли». Абрахам Лихт жил теперь в Филадельфии, но у него был запасной почтовый ящик в Камдене, Нью-Джерси, на другой стороне реки. От Эстер Дэриан с удивлением узнал, что их брат Харвуд вернулся на Восток, но где он живет и воссоединился ли с отцом, было неясно.

О Терстоне никаких известий не приходило никогда. Он отправился «по делам» в Южную Америку и не вернулся, во всяком случае, насколько было известно Эстер и Дэриану; он ни разу не написал оттуда ни единого слова. И все же как странно, что на все вопросы о старшем сыне Абрахам Лихт всегда реагировал лишь молчаливым пожатием плеч . Кто? Терстон? Ах да. Нет, не знаю.Так много времени прошло с тех пор, как Дэриан в последний раз видел Терстона, что иногда он задавал себе вопрос: не был ли его высокий красивый белокурый добродушный брат всего лишь… приснившимся ему видением? Или бурной, душераздирающей музыкальной фразой?

Только спустя несколько часов после неприятного разговора с директором Мичем на Дэриана накатила волна стыда. Папа не заплатил за его обучение! Он сделал из меня нищего. Сообщника преступления.Дэриан как раз направлялся в часовню позаниматься на органе, но при этой мысли развернулся и побежал назад, в директорскую резиденцию, чтобы, задыхаясь, спросить, может ли он сделать что-нибудь, чтобы оплатить отцовский долг. Например, поработать в столовой или в школьном саду? Директор посмотрел на него с жалостью и раздражением.

— Тебе пора бы знать, Дэриан, что подобные вещи — не в традициях Вандерпоэла. К тому же ты поставишь в неловкое положение своих одноклассников.

За спиной сурового седовласого директора виднелись бюсты Шекспира и Мильтона, белые, гладкие, со слепыми белыми глазницами и абсолютно безмятежными лицами. Символ Вандерпоэлской академии, похожий на объятый пламенем скипетр, был выгравирован на бронзовой доске над школьным девизом — «Monumentum aere perennius» [25]. Дэриану было интересно: что испытали бы эти давно почившие в бозе люди, знай они, что неким непредсказуемым для них самих образом станут бессмертны, даже при том, что в обычном смысле слова… умрут? Директор Мич хотел было уже отпустить Дэриана, как вдруг ему пришла в голову мысль: предстоящий концерт. Объединенный церковный фонд снимает зал во Фрик-Холле, и концерт организует фонд, а не академия; возможно, Дэриан захочет принять в нем участие, за что получит скромное вознаграждение?

— В самом деле? — с надеждой спросил Дэриан. — Я с радостью, доктор Мич. — Дэриан согласился сразу же, но потом, в течение многих дней, даже недель, сомневался, правильно ли поступил. Выступать перед публикой, в то время как собственные музыкальные способности казались ему еще такими сырыми, такими далекими от совершенства, что нередко служило для него источником тяжких мучений! Конечно, он совершил ошибку. От маячившего впереди страха сцены его одолевала бессонница.