— А римские шлюхи не замучили твоих парней, солдат?

Люций ухмыльнулся.

— Парни уже говорили, что немного притомились, это верно, полководец. Говорили, что после Рима возвращение обратно на границу с пиктами будет казаться отпуском.

— Ну, граница с пиктами оставлена навсегда, — хмуро сказал Стилихон. — Но границ пока еще хватает. Нужно удержать Рейн и Дунай.

— Да, полководец.

— Как бы там ни было, я отлично знаю, что между Палатинской гвардией и пограничными войсками, вернувшимися в Рим, существует напряжение. Но таков мой приказ, а я, о чем необходимо время от времени напоминать Палатинской гвардии, являюсь военачальником всех римских вооруженных сил. Поэтому не обращай внимания на этих ублюдков. Ты и твоя центурия завтра возвращаетесь в Рим. Я хочу, чтобы вы присмотрели там кое за кем.

— Да, полководец?

— Среди заложников есть один, кто действительно имеет значение — по совершенно очевидным причинам. Мальчик-гунн по имени Аттила.

Люций осклабился.

— Я его знаю.

Стилихон удивился.

— Да?

— Именно мой отряд вернул его обратно в ту ночь, когда он разгадал пароль и сбежал из Палатина.

Стилихон тяжелым взглядом уставился на Люция.

— Я уверен, это не просто совпадение, — негромко произнес он. — Что ж, как ты уже наверняка догадался, в этом мальчике есть что-то особенное. Уж не знаю, что именно.

— У него на плече сидит орел, — пошутил Люций. — Это такая старая пословица.

— Что-то в этом роде, — сказал полководец как будто самому себе. — Орел — или буревестник. — Потом более оживленно добавил: — В общем, я хочу, чтобы ты за ним присматривал. Разумеется, больше никаких попыток побега. Но приглядывай за ним и в другом смысле. Нам действительно нельзя пока обгадиться перед его дедом, Ульдином.

Люций кивнул.

— Мальчишка тоскует по дому, я понимаю, но не хочу, чтобы он опять пустился в бега по городским улицам. Это слишком опасно, особенно учитывая его страсть к дракам. Но если все переменится… обстоятельства… и ты почувствуешь, что ему опасней оставаться в Риме, чем бежать… Ты понимаешь, о чем я?

— Да, полководец.

— Гунны… гунны нам не враги. Они не строители империй, поэтому у них нет причин разрушать империи. Они не боятся разрушения своей собственной родины, но и не желают уничтожать чужие, как сказал про них один философ. Да, собственно, как можно уничтожить их родину? Это не город и не страна. Это просто земля. Как можно уничтожить леса и равнины Скифии? Они не хотят завладеть Римом. Они хотят свободы, широких открытых равнин, пастбищ для своих коней и скота, хорошей охоты. Они не завидуют тому, что есть у римлян. Они не хотят устраивать себе резиденцию в Палатине или отдыхать в банях Каракалла, где болтается толпа смазливых бездельников-греков, готовых умастить тебя маслом и чем только не ублажить. И они никогда, никогда не обратятся в христианство. Они сохранят свою религию и свои привычки.

— И они довольно неплохие воины.

— Довольно неплохие? — задумчиво повторил Стилихон. — Я видел, как они налетели на армию Радагайса — а те были вовсе не мальчишки-школьники — и уничтожили ее, как будто зарезали отару овец. Да поможет нам Бог, если они когда-нибудь пожелают…

Повисла тяжелая тишина.

— Я понял вас, полководец.

— А мальчишка-заложник — часть всего этого. Поэтому стереги его как следует и смотри, чтобы никто не причинил ему вреда. Мне нравится этот мальчик.

Люций кивнул.

— Даю вам слово.

На следующий день, когда Аттила, наконец-то, освободился от уроков — Ливий, вечно Ливий и Блистательные Основатели Рима — он кинулся в кухню и уселся на свое место за большим, грязным столом, где обычно ужинали дети-заложники. Он пришел первым. Но — весьма необычно — едва он сел, как Букко, большой, толстый раб-сицилиец принес ему миску супа и хлеб на деревянном подносе.

Аттила проглотил все в один момент: Ливий всегда нагонял на него голод. Не успел суп кончиться, как Букко снова наполнил миску. Это озадачило мальчика — что такого он сделал, если к нему относятся просто-таки по-королевски? Но, взглянув на Букко, он заметил, что раб смотрит на него очень печально. Почти… с жалостью.

— Букко?

— Да, маленький господин?

Аттила повел рукой.

— А где все? Гегемон, и Бегемонд, и остальные?

Букко заерзал и опустил взгляд. Потом все же произнес, почти шепотом:

— Их нету, господин.

Мальчик похолодел

— Нету? Ты хочешь сказать, что…

— Их освободили, господин, была общая амнистия с Аларихом и его союзниками.

Аттила выронил кусок хлеба.

— А меня почему не освободили? Разве армию готов разбили не с помощью моего народа? Под командованием моего собственного деда?

Букко выглядел очень несчастным.

Мальчик уже выскочил из-за стола и метнулся к двери.

— Так вот как с нами расплатился Рим! — заорал он, распахнул дверь и замер на месте. Сразу за дверью стоял дородный дворцовый страж, перекрыв проход своим копьем. На его лице сияла широкая ухмылка.

Аттила вернулся и снова сел за стол. Что-то шло совершенно не так. Он очень хотел поговорить со своими единственными друзьями в Риме, Сереной и Стилихоном.

— Доешь хлеб, — сказал Букко.

— Сам ешь, жирное сицилийское дерьмо! — пронзительно завопил Аттила, схватил кусок хлеба и швырнул его в Букко. Это был отличный удар, он попал прямо в толстую щеку раба. Но тот просто наклонился, немного неуклюже из-за своей толщины, поднял хлеб с пола, отряхнул его и снова положил перед мальчиком.

— Не суп, — сказал он. — Хлеб.

Аттила уставился на раба. Что-то мелькнуло в глазах Букко… настойчивость.

Мальчик осторожно разломил кусок пополам. В нем лежала бумажка.

Букко вернулся к плите, что-то насвистывая с фальшивой веселостью.

Аттила вытащил записку. В ней говорилось: «Подожди в кухне. Когда часовой у двери сменится, тотчас же приходи в мою комнату. Второй часовой позволит. Смотри, чтобы тебя не заметили. Поспеши. С.»

Аттила поступил так, как ему велели. Первый раз в жизни.

После того, как в главном дворе пробил колокол, он выждал несколько минут и вышел из кухонной двери. За ней стоял новый часовой, сжимая копье. Он не шевельнулся, словно мальчик был невидимкой. Аттила вернулся в кухню. Букко убирал его миску. Мальчик порывисто кинулся к нему и обнял толстяка за необъятную талию. Букко удивленно посмотрел на него.

И мальчик убежал.

Перед дверью Серены тоже стоял часовой и тоже вел себя так, будто мальчик был невидимкой.

Аттила вошел.

Серена сидела на невысокой кушетке спиной к нему. Заслышав его шаги, она повернулась, и Аттила со смятением увидел, что ее лицо залито слезами. Серена, всегда такая собранная и горделивая! При виде мальчика ее большие, влажные глаза вновь наполнились слезами.

— Аттила, — воскликнула она, протянув к нему руку.

— Что случилось? — спросил мальчик и понял, что его голос дрожит от страха.

Она на мгновенье обняла его и тут же отпустила.

— Опасность, — сказала она. — Ты должен бежать.

Сегодня, если можешь. — И замялась.

— Скажи, в чем дело?

Серена покачала головой. Выглядела она встревоженной, смущенной и неуверенной и пыталась подыскать нужные слова.

— Где Стилихон? — спросил мальчик.

— В Павии, — коротко ответила она.

— Они сказали, — выпалил Аттила, — они сказали — Евмолпий сказал — что ты приказала мне никогда больше не разговаривать с тобой! Он сказал — ты сама так захотела.

— Он солгал.

— Я знаю. Я… я его ударил.

Серена улыбнулась сквозь слезы.

— Знаю, что ударил. Весь дворец знает. И многие ликуют. — Она глубоко вздохнула — Иди сюда, сядь рядом. Времени совсем мало.

Аттила сел.

Она снова вздохнула, немного подумала и заговорила:

— Ты слышал про «Сивиллины Книги»?

— Книги пророчеств? — Он кивнул. — Среди моего народа пророчествами священные стихи, и всякое такое никогда не записывают. Они слишком драгоценны, и доверяют их только памяти святых людей.