– Обсосок.

Катя частила затяжками, не зная, куда девать ломкие пальцы. Скулы ее заострились, глаза потемнели, лицо осунулось.

– Да-а, довел он тебя. Бить пробовали?

– Некому.

– А парень твой?

– Его самого несколько раз отметелили. Этот подослал.

– Что, сам не пошел?

– Да какое тут «сам», о чем вы?

Тит угрюмо хмыкнул.

– Он гопоту подсылал, а сам невдалеке стоял, прятался. Потом, когда понял, что Саня не отступит, – травиться начал. Нажрется таблеток, записку напишет и звонит, прощается. Со мной, с родителями, с друзьями… Они, естественно, в скорую. Те приедут – дверь открыта. Не запирался. И таблетки подбирал неопасные. Мамаша его достала, мои меня задолбали, друзей общих всех подключил. Мы уж с Сашкой и квартиру сняли втихую, и телефоны сменили – все равно выследил. Вот, теперь новое шоу придумал – вешаться.

– Ну, и на фига ж ты с нами поехала?

– Я не знаю… Ничего к нему не чувствую, одно отвращение. Поговорить хотела по-хорошему.

– Ну и как, поговорила?

– Ни слова не дал сказать. Вон, товарищ сержант слышал.

Товарищ сержант прикурил новую сигарету.

– Зря ты его, доктор, в дурдом не свез. Мы б с ним в следующий раз не церемонились.

– Черт его знает, может, и зря… дай-ка и мне одну… думаешь, будет следующий раз?

– Да, как два пальца!

– Знаешь, такие вещи даром не проходят, это все равно что Провидение искушать. Выберет другого напарника, а у того, скажем, зуб на него чуть ли не с детства – полюбуется на конвульсии и уйдет, насвистывая: а повиси-ка, брат, подольше!

– Слушай, – Тит обратился ко мне, – а это не с тобой мы прошлой осенью синюшника констатировали? Тоже на ремешке вешался, попугай.

Было такое.

– А-а, помню-помню. Он еще на ремень ваты навертел и бинтом обернул, чтоб не давило. А вешался стоя: просто подогнул ноги, типа, если что – встану обратно.

– И что?

– Не встал, Кать. Осиротел город.

Появился спасаемый.

– Слушайте, я еще на входе хотел спросить: а что здесь на полу написано?

– Сюда на носилках, отсюда в гробу!

– Ха! – В голосе клиента проскальзывало недоверие.

– Как дела? Горлышко не болит?

– Ничего не нашли. Отпустили.

– Ну, еще бы! Готовился, наверное, в Сеть лазал, да?

Он уже держался свободно, с наглинкой.

– Зря иронизируете. Вам, как доктору, это было бы познавательно, особенно про отравления: все расписано – и дозы, и комбинации… Рекомендую.

Господи, как же она с таким жить-то могла? Веня хотел было что-то сказать, но опередил Тит:

– Ну, ты мудак! – Его вдруг конкретно прорвало. – Ну ты, бля, чмо! Вали отсюда, чтоб я тебя здесь не видел!

Спорить с представителем власти молодой человек не хотел. Он повернулся к Кате:

– Пойдем? – и потом к нам: – Вы нас не подвезете?

– Нас?

– Да. Ко мне, на Руставели, я заплачу.

ОН ЕЕ ДАЖЕ НЕ СПРАШИВАЕТ!!! От стыда и унижения Катя заплакала.

– Божья роса – да, чувак?

– Не понял.

– Пешком дойдешь.

Мы вышли.

– Слышь, сержант, сядь в кабину. Вова, давай туда же, а потом в отдел, ладно? – Веня достал мобильник. – Говори номер, Кать.

– Зачем?

– Говори, говорю.

– Восемь-девять-один-один, семь-семь-два, два-один-восемь-два…

– Алло, Саша? Северов, со скорой. Катя с нами, мы едем, минут через пять будем…

– Да зачем, не надо. Я сама…

– Все в порядке… Да… Встречайте…

– Ф-ф-фу-ты, ё! Сколько время?

– Без пятнадцати три. Шесть часов продержаться…

Остановились. Бирюк заглянул в салон.

– Идите, смотрите – тело лежит.

– Да твою ж мать!

Пьянец.

– Цел?

– Цел. Спит, сволочь. Может, вытрезвон вызовем?

– Ага, сейчас – помчались они к нам среди ночи, в рукава не попадая. Давай его лучше в подъезд затащим? К батарее прислоним, чтоб не замерз, а поутру сам уйдет.

– Слушай, ну его на хер! – Это уже Тит вступил. – Мало ли, помрет он там, и нам в восемь утра труп подкинут – в самую пересменку.

– Блин!

– Ну, чё ты? Ты ж понимаешь…

Северов помолчал, решая.

– Ладно, «после судорог» ему нарисуем и в Солидарь скинем.

Они закинули алкаша на пол, тот даже не рыпнулся.

– У-у-у, паскуда – поубывав бы! Двигаем, Вов…

Утром все были слегка не в себе. Начальство отсутствовало – суббота, и на столе стояли банки с джин-тоником. Корзина в углу была заполнена ими доверху, но это не спасало ее от могучих баскетбольных бросков. Жестянки летели по навесной траектории, как снаряды из гаубицы, и со звоном приземлялись на вершине внушительной пирамиды, разваливая без того шаткое сооружение.

– Три очка. В яблочко!

– Дай я.

Бросок, полет, грохот.

– Мазила!

– Ладно-ладно – где ты сидишь и где я. Сравнил.

Появился Северов, уже собранный.

– О! Ты, я вижу, времени не теряешь. Поправишься?

– Не. Домой, спать.

– Когда в следующий раз?

– Через три дня.

– Не надрываешься.

– Так молодость же уходит. Буэна вентура, амигос!

Я тронула его за плечо:

– Привет. Выходишь?

Северов вытащил из ушей лапки наушников.

– Что слушаешь?

– Ю-Би сорок. Самое то после суток.

Двери открылись. Он вышел первым и подал мне руку.

– Тебе куда?

– Прямо.

– Пойдем кофе выпьем.

– Денег нет. Аллес гемахт.

– Я угощаю.

– Не хочу.

– Пойдем.

Он внимательно посмотрел на меня:

– Что, так серьезно?

Я кивнула.

– Тогда пошли ко мне. Позавтракаем, как люди. Не торопишься?

– Нет.

Мы шли по наледи, скользя и взметая фонтанчики талой воды. Он оттопырил локоть, и я взяла его под руку. На душе было хорошо и спокойно. Мы молчали.

– Чуднó, правда?

– Угу.

– Возьмем что-нибудь?

– Не надо, все есть. Ты творог любишь?

– Люблю.

Разбрызгивая грязь, пролетали маршрутки. Мы выжидали. На лицо оседала противная влага.

– О, «окно». Бежим?

В подъезде было тепло и сухо. Когда мы зашли, под лестницей завозилось и из-под нее выползли две собаки. Одна рыжая и суетливая, другая угольно-черная, мрачная, непрошибаемая. Рыжая егозила, черный же молча ткнулся Вене в ладонь и вопросительно посмотрел вверх. Северов вытащил пакет с обрезью и разделил между ними. Псы зачавкали.

– Твои?

– Общие. Это – Базука, а этот, черный, Маузер.

– Давно они тут?

– Года два где-то. Зимой появились, щенками. Холодно было, жалко. Домой, правда, никто не взял, а так – пустили. Половики постелили, миски поставили. Как подросли, ошейники им купили.

– А кормит кто?

– По очереди.

Мы поднимались. Стены закатаны светло-зеленым, потолок – свежей известкой, а огромные, до потолка, рамы выкрашены белой краской. Лампы закрыты плафонами, перила – гладкими деревянными планками.

– Только цветов не хватает.

– На зиму убираем – мерзнут.

– С ума сойти! У нас, помню, на станции Че с Паком хотели сортир облагородить – так никто не скинулся, а тут целый подъезд…

– Ну, у нас тоже не все гладко шло. Была пара уродов – харкали, бычки кидали, счетчики повадились свинчивать. Мы их предупредили разок, а потом пришли и отметелили всем подъездом. Каждый по разу сунул – в момент исправились.

– Сурово.

– Зато эффективно. Пришли.

Он жил на четвертом. Деревянная дверь, один замок.

– Входи.

Маленькая прихожая, высокое, в рост, зеркало. Напротив двери фотография в рамке – узкоглазая девочка заразительно улыбается в объектив. На стенах проклеенные прозрачным скотчем карты и яркие красно-белые флаги в звездах и полумесяцах.

– Ну, блин, ваще-е! Откуда?

– Этот – из Турции, а тот из Туниса.

Прикрученная к стене панель с крючками: пуховая жилетка с буквами WWF, теплая клетчатая рубаха, зимняя куртка с карманом, словно у кенгуру. Ящик для обуви, треугольный столик в углу. Ключи, спички, перчатки, мелочь. Пачка квитанций, зажатая канцелярской клипсой.