– Анизокория[8]. Запроси: перелом основания, перелом костей свода, ушиб мозга с внутричерепной гематомой.

Я повернулась к телефону. Второй парнишка о чем-то спросил Северова, и тот ответил. На арабском:

– Андух исхабат хатыра[9].

Все охренели. Сирийцы тоже. Северов негромко обратился пострадавшему, типа: не дрейфь, брат-араб, прорвемся, где наша не пропадала! Тот слабо улыбнулся и невнятно ответил. Веня взял его за плечо, слегка сжал и снова что-то сказал.

Снесли в машину, воткнули капельницу, повезли в академию. В дороге он загрузился: уронил давление, уредил пульс, ушел в сопор[10].

– Сэй джиддан?

– Нам. Лейса джейид[11].

Второй сириец заплакал.

– Растрясли. Дышит?

Северов нагнулся и, вслушиваясь, посмотрел на часы. Часы он носил циферблатом внутрь, как мой дед; тот лет тридцать на Севере отлетал и часы носил точно так же – чтоб видеть время, не снимая рук со штурвала.

– Двенадцать. Нормально пока.

– Довезем?

– Довезем. В каком только виде – вопрос!

Академия стояла на низком старте. Одно слово – военные. Дисциплина. На раз – раздет, на два – в рентген, на три – уже на столе. Анестезиологи вьются, хирурги моются, оперсестра инструментом гремит. Курсант на видео пишет – опыт накапливают. Пять минут – рентгенолог снимки несет, водой капает. Америка. Сериал «Скорая помощь». Сто евро в месяц со всеми накрутками.

Северов написал направление; мы постояли, наблюдая, у входа в операционную, потом вышли.

Было холодно. Порывы ветра сдували с сигарет искры.

– Ты где арабский-то выучил?

– В институте. Полгруппы арабов: Алжир, Мавритания… вот я за шесть лет и заговорил.

– И читать можешь?

– И писать тоже. Заодно и французский освоил – это ж колонии бывшие, два языка государственных.

– Клево. Звонить?

– Давай. Обедать-то не пора еще?

– Самое время.

Но на обед не пустили – услали подобрать тело на Арсенальной. Там, на остановке, уткнувшись мордой в снег, лежал пьяный. Рядом скучал мент.

– Привет. Что скажешь?

– Вот, лежит.

– А чего хмелеуборочная говорит?

– А она не возьмет – битый.

Лоб и щека пострадальца сочились царапинами. Из ноздрей ниспадали мутные, зеленые сопли.

– Хорош, чертяка! Точно не возьмут?

– Сто пудов. Хоть одна ссадина – наш.

– М-да. Он с документами?

– Я не смотрел.

– Так посмотри.

Сержант с отвращением зашарил по мокрым карманам. Извлек закатанный в пластик пропуск.

– О, ваш коллега!

– Ну-ка, ну-ка, дай-ка. Стародубцев Михаил Дмитриевич, больница Сэвэ Георгия, отделение терапии… Кладем.

Загрузили, задвинули, включили печку.

– К Сент-Джорджу, плиз!

– А если не возьмут?

– Да куда они денутся – своего да не взять? Э, але, тихо там!

Попавший в тепло терапевт, пытаясь подняться, махал конечностями, будто космонавт в невесомости. В расстегнутой сумке звякали порожние банки.

– С дежурства шел, хороняка. Интересно, мент его пощипал?

– Не. Сумку, похоже, только просканировал. Будем актировать – увидим.

В приемнике откровенно скучали.

– Во, явились. Че привезли-то?

– Доктора вашего, с терапии.

Встревожились.

– Елен Ванна, там доктор ваш… С чем?

– Асфальтовая болезнь, общее переохлаждение.

Вкатили.

– Ё-моё, он же сегодня нормальным ушел!

– Ну, стало быть, не дошел, сморило. Так что – берете? А то мы его сейчас в Третью Истребительную[12] пере кинем.

– Берем, конечно.

– Тогда актируйте, а то потом скажет, что часы от Картье сперли, миллион наличными и бриллиант «Кохинур».

– У нас аванс сегодня.

– А-а, ну тогда все понятно. Святое дело: с устатку, после суток, с аванса… Бабло, кстати, на месте?

– На месте, – сестра поковырялась в размокшем бумажнике, – не все пропил, засранец. Лежи, волк позорный. Стыдуха какая!

– Да ладно, чего вы – ну, не рассчитал человек, бывает.

В подтверждение сказанного Миша Стародубцев, горя глазами, что-то горячо и нечленораздельно озвучил.

– Видите? Человек, можно сказать, не в себе, а и то понимает. Скажи, Мишань?

– Н-ну-д-к-т-ы-ш-х-х-с-с-с.

– Во. Ладно, заболтались мы с вами. Звони, Лар, пора еду есть. Горячую.

– У тебя чего на обед?

– Пока ничего. Заехать надо.

– Мне тоже. Давай, Володя, к Столбам.

Вова Бирюк молча кивнул и подрулил к грязно-желтому, пленными немцами строенному особняку. Внут ри, меж колонн, светился маленький продуктовый. Народу было немного. Уборщица выводила на полу затейливые узоры.

– Что будем брать, Лар?

– Не знаю. Давай червячков и по куриной ноге.

– Червячки – это что, макароны, что ли, одноразовые?

– Ну да.

– Что-то мне не хочется. Давай лучше блинов возьмем? Шесть с мясом на первое и шесть с джемом к чаю. У тебя чай есть?

– Да чай-то есть. Блины дорогие.

– Не бери в голову. С мясом и с абрикосовым джемом, пожалуйста. Масло есть?

– Не знаю. Есть, по-моему.

– Еще пачку «Валио», будьте добры.

– Слушай, да, по-моему, есть масло.

– Да ладно. Будем потом бегать, искать… Не пригодится нам, пригодится кому-нибудь. На крайняк бутеры забацаем вечерком.

Народ обедал. Все собрались одновременно и теперь, в ожидании очереди, стояли у микроволновок. На двух конфорках грелись в мисках супы, две других оставались свободными, и Северов, распустив масло на сковородках, приступил к жареву.

– Ты не много масла-то положил?

– Нормально. «Кашу маслом не испортишь», – сказал байкер, выливая отработку в гречиху.

– У нас, кстати, сегодня был байкер. Скользко, на повороте повело, и готово: колено в хлам. Штаны кожаные – задолбались по швам пороть.

– Так порезали бы.

– Жалко.

За столами сидели вплотную.

– А Пашку с Егоркой сегодня в сериале снимали.

– Труп увозили?

– Угу. Все как обычно: минуту как застрелили, и уже криминалисты роятся.

– Ха!

– Ну. Приезжает скорая, всех подвигает, хвать убиенного – и след простыл. Шесть дублей. Мы режиссеру говорим: уважаемый, мы покойников возим, только если смерть в машине произошла, всем остальным вызывается труповоз. А на убийстве скорая ментам вообще не указ. Наш номер шестнадцатый: констатация, направление в морг, отзвон – все.

– А он?

– А он, сука, очки снял, дужку так задумчиво покусал и говорит: да-да, конечно, но мы все-таки снимаем кино, а это совершенно другой мир. Пусть будет по-преж нему.

– Во придурок!

– Не говори. Больной на всю голову.

Динькнул звонок. Бирюк, обжигаясь, пробалансировал через кухню с налитой до краев тарелкой.

– Они такие. Снимали как-то, в очередной раз, так там, по ходу, подходит бригада к телу, открывает че модан, а у него на крышке – голая баба. Артисты у них свои, чемодан тоже – от нас им только машина да куртки форменные. Ну, и такая подстава! Мы к режиссеру: дяденька, не позорьте нас и сами заодно не позорьтесь. Вот, смотрите, наш чемодан – места живого нет. Хотите, вам отдадим? Знаешь, что он ответил? Не, говорит, оставим, а то шарма не будет!

– Им, мудакам, лишь бы шарм. Помню, журналиста прислали. На обычные вызова не ездил, все криминала ждал. Мы ему: родной, покатайся с нами, асоциалов нюхни, салон от крови отмой на морозе. На топчане поспи в фельдшерской – десять рыл в комнате…

Это сильное испытание, особенно если в смене одни мужики. Впечатление такое, будто на псарне спишь – в смысле звуков и запахов.

– … а утром мы тебе свои бумажки покажем, расчетные – обхохочешься. А он нам: мы на эту тему уже писали, а сейчас нас другое интересует. И как раз Сильвера с Пашкой на падение с высоты дергают. Он сразу: «Я с вами!» – и давай «кэнон» свой расчехлять. Ему говорят: друг, это некрасиво, там люди кругом. А он: не дрейфь, пацаны, все пучком будет, я из-под руки сниму, скрытой камерой типа.