Он меня дважды пробил. Я читала все его девяносто во семь писем и ревела… Сладостно, успокоенно, облегченно…
Как раз в это время позвонила Татьяна, а я не могла ей толком слова сказать по телефону.
Она тут же вихрем примчалась. Единственное, что я ей смогла сказать:
— Читай…
Она читала и тоже ревела… Потом она высморкалась, подняла свои глаза с размазанными ресницами к потолку и, крепко сжав маленькие кулачки, сказала:
— Бог есть!
В последнем, девяносто восьмом письме он писал:
«Возможно, у меня никогда в жизни не будет столько времени, чтобы высказать все это вслух — глаза в глаза — но бумага все же имеет некоторое преимущество перед устной речью. Пишешь медленнее, чем говоришь, а, значит, успеваешь обдумать каждое слово… Я прошу Вас стать моей женой. Это самое обдуманное предложение в моей жизни. Я люблю Вас. Я хочу, чтобы Вы были счастливы. Я хочу, что бы Вы были матерью моих детей.
Страшно подумать, через несколько дней Вы получите мою посылку и узнаете все…
Судьба поставила нас в жесткие условия. Я не смог объясниться с Вами в то утро, хотя уже провидел все, что произойдет с моим сердцем. Я побоялся и не захотел Вас будить. Да и бесполезно было это. Вы бы не поверили ни одному моему слову… Может быть, из-за этого я уже потерял Вас. Но это означает, что Вы нашли свое счастье… Не хочу сказать, что меня это утешит, но все же…
Я еще некоторое время по долгу службы должен оставаться в расположении своей части. Но я смогу позвонить Вам. Ваш телефон мне дал без Вашего разрешения Игорь, Вы уж не сердитось на него за это. А также за то, что он привел меня. Ему просто было некуда девать меня в мой последний вечер в Москве… В конце концов, это может стать моим единственным звонком… Если, как говорится, поезд ушел… или вообще по этой дороге поезда не ходят, я Вас не буду беспокоить ни звонками, ни письмами.
Надеюсь, что к тому времени Вы уже прочтете все, что я Вам написал, а я буду уверен, что вы получили посылки, так как мне уже вернется уведомление о вручении…
Я буду звонить из нашей тъмутаракани, связь, как обычно, будет плохая, я буду вынужден разговаривать под прицельными взглядами телефонистки и целой очереди ждущих своего звонка людей. Будет очень трудно говорить о чем-то важном, главном, да мне и не нужно от Вас много слов. Вы мне скажите — да или нет? Все остальное не имеет значения. Если Вы скажете да, то у нас еще будет время посмотреть друг другу в глаза. Я смогу вырваться в Москву суток через двадцать пять. Если нет, то причины отказа мне лучше не знать. Значит, ДА или НЕТ. Эти два слова я отличу при самой плохой связи…»
Всегда Ваш Сладкий Ежик.
P. S. «Мне очень понравилось, как Вы называли меня в ту ночь, хотя до сих пор не могу понять, как Вам пришло это в голову при моей лысине. Будет очень грустно, если я никогда больше этого не услышу».
Я считаю, что это Бог не допустил никакого двадцать девятого. Какое счастье! Я слышала, что люди, попадая в беду, начинают верить в Бога. Я же поверила в Него, когда стала счастливой.
Не было у меня двадцать девятого, а был только единственный…
Двадцать Восьмой
(1964–1985 гг.)
1
Он позвонил через несколько дней. Я чуть не сорвала голос.
— Алло, алло, — исступленно кричала я, — ты меня слышишь?
— Слышу. Хорошо слышу! — отвечал он таким испуганным, таким родным голосом.
— Я говорю ДА. Ты слышишь меня? Почему ты молчишь?
— Я слышу тебя.
— Ты понял, что я сказала?
— Да.
— Повтори, что ты понял.
— Я понял, что ты говоришь ДА. Я правильно тебя понял?
— Да, да, да! Очень правильно! Приезжай скорее! Как только сможешь!
— Как только смогу… — ответил он. Вот и весь разговор.
2
Он прилетел в Москву через месяц после этого звонка.
Он еще много раз звонил. Наши разговоры по телефону мало отличались от первого. Но главное мы слышали…
Когда он пришел ко мне, то живота у меня еще почти не было видно… И вообще я мало изменилась. У меня на лице не было характерных пигментных пятен, губы и нос не опухли, как это бывает у беременных.
Он пришел в форме капитана первого ранга, совершенно не похожий на того Родиона в свитерке на голое тело, которого я помнила. В форме он выглядел старше, монументальнее и еще надежнее…
Мы не бросились друг другу в объятия в первое же мгновение. Мы не были к этому готовы. Хоть у нас и было ощущение, что мы знаем друг друга всю жизнь, кое в чем нам пришлось начинать заново, с нуля…
Мы пообедали вдвоем по-семейному, словно это уже мой муж вернулся из дальнего похода, и я уложила его отдыхать и села на стул рядом с ним, и мы молчали, молчали, никак не могли намолчаться друг с другом…
Потом я взяла его руку, положила себе на живот и сказала:
— Там твоя дочь. Она вчера шевелилась… Как знала, что ты прилетишь… Странное ощущение… Ты когда-нибудь держал в руках цыпленка, когда он еще золотой, пушистый… Он сперва замирает от страха, потом так робко шевелит крылышками и головкой…
— Когда она появится? — встревоженно спросил он.
— Посчитай сам, — сказала я.
Он стал считать, загибая пальцы.
— В середине марта — сказал он и блаженно улыбнулся. — Я еще буду на острове…
— Где?
— На земле, на земле, — поспешил успокоить меня он. — Это мы так называем любую сушу.
— Почему?
— Так кругом же вода…
3
Как это выяснилось постепенно, Родион был командиром атомной подводной лодки, капитаном первого ранга, одним из самых блестящих офицеров советского Военно-морского флота. Служба его была страшно засекречена, и он о многом не имел права говорить даже жене… Единственное, что я узнала о нем сразу, — это его чин и то, что служит он недалеко от Мурманска на Северном флоте.
Только некоторое время спустя я узнала, что наутро после моего дня рождения он улетел в Мурманск и через день ушел на четыре месяца в «автономку», то есть в автономное плавание. Задача его атомного ракетоносца была нести боевое дежурство «в любой точке мирового океана». В каких местах они несли это боевое дежурство, я не знаю до сих пор.
Когда я возмущенно говорила, что и с дрейфующей льдины регулярно приходят письма и радиограммы, то и подумать не могла, что Родя может находиться не на этих пресловутых льдинах, а под ними…
Первым условием автономного плавания была его анонимность. Сами подплавы могли время от времени принимать короткие шифрованные радиограммы, но ответить на них не могли даже комариным писком, чтобы не обнаружить себя.
И не могли вернуться домой раньше строго обозначенного времени… В их служебных инструкциях не была предусмотрена ситуация, в которой они могли бы прекратить боевое дежурство. А получить на это особое разрешение командования они не могли, потому что не могли выйти с ним на связь и запросить разрешение на возвращение.
Их, правда, могли по каким-либо причинам отозвать, но история автономных плаваний не помнит такого случая.
После возвращения в родной порт командир корабля должен был составить подробнейший отчет о плавании. Поэтому Родион не мог прилететь сразу же по возвращении.
После того как командир сдавал отчет, его помещали на месяц-полтора в закрытый санаторий, расположенный где-нибудь подальше от моря.
В день моего рождения он утром как снег на голову свалился на Игоря и Ирину. Это была уже традиция. Каждый раз, возвращаясь из подмосковного санатория в свою часть, он на день или два заезжал к двоюродной сестре.
Я потому так подробно описываю сложные обстоятельства его жизни, что буквально с того момента, как он позвонил ко мне в дверь, они стали моими обстоятельствами.
В тот месяц, что Родион обязан был провести в специализированном санатории ВМФ, мы сумели расписаться и почти весь этот месяц провели у меня. Родион сумел уговорить главврача санатория, и тот отпускал его, требуя толь ко, чтобы Родя прошел обязательные процедуры и обследования.
