Татьяна считала, что лучшего мужа мне не найти. Это был человек без недостатков. Он не курил, не пил, занимался горными лыжами, был заботлив и нежен. При этом он очень неплохо зарабатывал и был согласен усыновить ребенка, так как я по-прежнему была бесплодна, хоть и регулярно проходила курсы лечения в специальных санаториях. Я очень хотела ребенка. И не нужен мне был никакой муж при этом, но одинокой женщине ребеночка никто не дал бы…
Чтобы лучше узнать друг друга, мы решили сойтись и пожить немного вместе до свадьбы. Он был готов к немедленному бракосочетанию, но я с некоторых пор побаивалась замужества и оттягивала этот момент как могла…
И все бы было ничего, но я вдруг стала замечать, что мы с ним никуда не ходим и проводим все вечера или в постели, или около телевизора. Мне это показалось странным, и я попыталась несколько раз вытащить его в кино, в театр, в гости… Это оказалось не так-то просто… Он не шел ни в ка кую, изобретая тысячи предлогов, чтобы остаться…
Да и к нам перестали ходить все, кроме клиенток и Татьяны. Даже когда она приходила со своим Юриком, Виктор мрачнел и чернее тучи сидел за столом, не произнося ни слова и следя за Юриком настороженными глазами.
Такое положение дел меня совершенно не устраивало, и я вызвала его на откровенный разговор. И выяснилось, что он дико ревнует меня. Впрочем, обычной человеческой ревностью назвать те чувства, что испытывал он, было бы несправедливо.
Он, например, утверждал, что не может со мной даже по улице идти, потому что на меня смотрят…
— Ну и что? И на тебя смотрят.
— А тебе это приятно.
— Каждой женщине приятно, когда на нее смотрят.
— Но мне это неприятно.
— Почему?
— Представь себе, что ты где-то принимаешь душ, я стою рядом, а мимо идут мужики и на тебя смотрят…
— Постой, постой, но в душе я, наверное, голая стою, а хожу-то одетая.
— Когда ты идешь даже в шубе, то сзади все так колышется и ходит, будто ты совсем голая или еще даже хуже… — упрямо сказал он.
— Почему же хуже? — возопила я.
— Потому что видно не все, а представить себе можно еще ярче, чем есть на самом деле…
Вот тут-то я и вспомнила слова скульптора, что искусство живет намеками…
— А когда ты в платье, — угрюмо продолжил он, — или в костюме, то вообще вся видна, как будто материя прозрачная.
— Хорошо, я сошью себе платья и костюмы свободного покроя.
— Да тебя по одним кистям рук можно представить всю.
А уж когда ты в вечернем платье без рукавов, то вообще караул! У тебя рука, как у другой ляжка… И это большое, белое, прохладное движется на глазах у всех мужиков… С ума сойти можно. А уж про подмышки я вообще молчу…
И что вы про это скажете? Я не знала, как ноги унести! Он оказался просто маньяком. И если я его и называла сладким ежиком, что называется, по запарке, то решительно беру все свои слова обратно.
Даже если на мгновение представить себе, что это он на писал, и то дрожь охватывает. Из письма выходит, что этот маньяк всю жизнь тайно наблюдал за мной? Брр-ррр! Мурашки с палец величиной по спине бегут. За все сокровища мира не соглашусь еще хотя бы раз с ним встретиться…
Двадцать Шестой
(1963–1964 гг.)
1
Его жену я помню лучше, чем его самого. Она была в темно-синем бостоновом костюме с белой блузкой, заколотой огромной камеей, изображающей женскую головку. Камея была из слоновой кости и оправлена в тонкое червонное золото. Вещица старинная — из тех, что передаются по наследству от бабушки к матери, от матери к дочери.
Мы столкнулись с ней на новогоднем балу для молодежи и студентов, в гардеробе Большого Кремлевского дворца — одновременно протянули наши шубы, но маленький седенький гардеробщик взял мою.
— Хоть здесь-то могли бы не лезть без очереди!.. — углом рта прошипела она, гневно сверкнув на меня очками в тяжелой роговой оправе.
— Но ведь никакой очереди нет, — машинально ответила я. И действительно, к этому гардеробщику нас было только двое.
— Тем более, — голосом нелюбимой учительницы отчеканила она. И оглянулась за поддержкой. Я оглянулась вслед за ней. От группы военных, стоящих в сторонке, отделился офицер в расстегнутой светлой шинели летчика и рысцой потрусил к стойке.
В это время гардеробщик, вернувшись с номерком для меня, забрал ее шубу.
— Ну, зачем же ты сама, — вполголоса виновато пробор мотал он, одной рукой принимая номерок у гардеробщика, а другой стряхивая с себя рукав шинели. — Ты извини, мы там с ребятами договаривались, кто первым будет выступать, кто вторым.
Я вгляделась в его лицо. Это был космонавт. Ни имени, ни номера его я, естественно, не назову, так как встреча наша была случайна, быстротечна и он в ней виноват меньше всего. Я допускаю, что он вскоре или тут же пожалел о том, что произошло, но очень уж она меня разозлила…
2
На этот бал меня пригласили мои друзья — джазовые музыканты. Они должны были играть в фойе, в дальнем конце, потому что ближе к центру, где стояла великолепная елка, играл оркестр русских народных инструментов. Все оркестранты были в вышитых рубахах.
Всю эту осень и начало зимы я прокрутилась с моими любимыми лабухами. Они и сами себя так называли, но не очень любили, когда кто-нибудь посторонний так к ним обращался. Право называть их так, даже в шутку, нужно было заслужить…
Джаз я любила всегда. Благодаря верному Лекочке, для которого я в последнее время сделалась кем-то вроде матери, старшей сестры и закадычного дружка одновременно, у меня собралась достаточно внушительная коллекция джазовых пластинок, в основном импортных.
А когда настоящий импровизационный джаз начал в Москве выходить из подполья, то, конечно же, он обрел в моем лице самую преданную и горячую поклонницу. Я люблю и большие оркестры, биг-бенды, но по-настоящему мое сердце принадлежит джазовым трио, квартетам, секстетам… До сих пор обожаю «Модерн джаз-квартет». Полюбила его с первой же пластинки. С первых звуков их волшебного виброфона…
Кстати, именно этому и удивлялись во мне лабухи. Даже са мые умные из них были совершенно уверенны, что джаз — это дело в основном мужское, а девочки, которые вокруг них крутятся, любят больше самих джазистов, чем то, что они играют…
— А как же Элла Фицджеральд, Билли Холидей, Мехалия Джексон? — как-то возразила им я.
— Вокал — это другое дело… — парировал мои доводы контрабасист и композитор Игорь Кантюков, большой балагур и умница. — Вокал — дело чувственное… Рот, губы, глотка — это все инструменты для получения сексуального удовольствия… А музыка — это удовольствие другого порядка.
— А я, в конце концов? — возмущалась я.
— С тобой другая история. Ты большая и чувствительная, как женщина…
— Ну и что?
— У тебя большая поверхность. А кожа нежная и тонкая, она играет роль своеобразной мембраны и передает акустические вибрации, особенно басовые, внутрь на все остальные органы, на их нервные окончания. А как мы знаем, любовь — в ее конечном проявлении — есть ничто иное, как сочетание вибраций с различными амплитудами колебания…
— Дурак! — сказала я, а довольные лабухи заржали, как табун диких жеребцов.
Обижаться всерьез на них было невозможно. Они были как дети. Смешливые, хулиганистые, ежесекундно готовые на розыгрыш, на едкую подначку, на дурацкий спор…
Однажды где-то на гастролях, после концерта, крепко и весело поддавши, что они делали аккуратно каждый вечер, эти хулиганы заспорили, кто из них дольше пронесет чайник с водой на своем стоячем дружке…
Они пробрались на черный ход и таскали этот чайник вверх по лестнице. Совершенно не представляю, чем или кем они при этом вдохновлялись… Впрочем, может быть, предмет вдохновения, и даже не один, присутствовал при этом соревновании, а может быть, даже входил в состав судейской коллегии, но мне об этом рассказано не было…
Кстати, выиграл тот самый Костя, о котором я собиралась рассказать вам попозже. По преданию, он отнес чайник на пятый этаж. Ближайший соперник — только до третьего… В это трудно поверить…