— Что? Тебе больно?
Сердце мое просто растаяло. Он ни разу не слышал, как стонет женщина в страсти.
— Мне так хорошо, что я схожу с ума… — прошептала я, обхватив ладонями его окаменевшие ягодицы и вжимая его в себя…
Он был совершенно неутомим. В какой-то момент я полностью потеряла контроль и над собой и над ситуацией… Я уже несколько раз и взлетала в поднебесье, и проваливалась в бездну наслаждения, а он все так же молча и упорно, не меняя ни темпа, ни положения, наверное, больше часа продолжал свою работу, которая из безумно приятной сделалась сперва просто приятной, потом чуточку чрезмерной и в конце концов уже почти нестерпимой… Я понимала, что у него могут быть естественные для первого раза затруднения, и потому молчала… Наконец он вытянулся в струнку и надолго затих, не покидая меня. Выждав довольно долго, я осторожно выбралась из-под него и побежала в ванную.
Там меня слегка удивило его обилие… Обычно из меня мало что вытекает, и я даже шучу, что ничего мужского мы с ней не отдаем, но тут из меня просто полилось… И так много. В этом была некая загадка, которая чуть позже объяснилась самым неожиданным образом…
Когда я, естественно, совершенно голая — чего уж тут скрывать — вернулась из ванной и подошла к трюмо, чтобы поправить волосы и вообще поинтересоваться, во что в моем возрасте обходятся такие бессонные ночки, он вдруг сорвался с постели, подскочил ко мне и стал покрывать мои ягодицы пылкими, жадными поцелуями. Я с удивлением посмотрела на него через плечо.
— Ты что, ежик?
— Просто я еще ни разу не видел вас сзади, — сказал он, на секунду оторвавшись от своего занятия, и снова прижался губами к тому месту, где ягодицы начинают раздваиваться.
— Ну и как? — улыбнулась я и с удивлением заметила, что у него стоит. Да так мощно, словно это только начало любовных игр, самые первые поцелуи.
— Великолепно! — воскликнул он и поцеловал половин ку в самую макушку. — Превосходно! — оторвался он от меня, чтобы тут же припасть к складочке под ягодицей. — Потрясающе! — и я ощутила крепкие звучные поцелуи в ямочки на крестце, сперва в левую, потом в правую…
— Может, мы все-таки ляжем?
— Н-нет, — пробурчал он прямо в меня, не отрывая рта от моей кожи.
— Почему? — удивилась я.
— Там вы на все это великолепие ляжете, и оно будет недоступно…
— Глупый… — улыбнулась я. — Как ты скажешь, так я и лягу…
— Почему?
— Ведь я же отдалась тебе…
Он поднялся и требовательно заглянул мне в глаза.
— Навсегда?
— Навсегда бывает только смерть…
Он вздрогнул, и морщины на его лбу стали заметно глубже. Чтобы окончательно не погружать его в философские размышления, я опустила руку и нежно погладила его дружка. Тот вздрогнул и зазвенел от напряжения…
— Я смотрю, ты уже совсем готов?
— Я давно готов, — сказал он, помотав головой, словно стряхивая с себя наваждение. Я не придала значения слову «давно»…
— Так как же мне лечь? Приказывай, мой господин!
— На живот, — сказал он, делая свирепые глаза.
Я легла, как он хотел, замирая от предвкушения, так как не только он, но и я уже была снова готова…
Никто ни до ни после него не относился так к моей заднице. Она для него была не просто источником удовольствия. С одной стороны, он ей поклонялся, как поклонялись древние греки Афродите, а с другой, она вызывала в нем совершенно неутолимые желания и страсти.
— Самое лучшее было бы ее съесть, — сказал он однажды. — Но и это не выход, потому что через полчаса я умру без нее…
Он мог часами целовать ее, гладить, покусывать, похлопывать, порой весьма чувствительно, разговаривать с ней, играть. Вкладывая член или нос между двух половинок, он просил меня неожиданно сжать их. Он назвал это путешествием Одиссея между Сциллой и Харибдой.
Потом, двумя днями позже, он придумал другую игру: я вставала спиной к нему, а он брал новенькую рублевку или пятерку и держал ее двумя пальцами так, что часть бумажки находилась между расслабленных половинок я же внимательно следила за его рукой в зеркало трюмо, поставленное под специальным углом. В какой-то момент он разжимал пальцы, а моя задача была сжать ягодицы и поймать ускользающую рублевку. Иногда мне это удавалось. Чаще всего нет. Но это было очень мило, и мы хохотали вовсю…
Я не считаю, что грудь у меня менее привлекательна и сексуальна, но к груди он относился совершенно по-другому — с бесконечной нежностью и сыновней почтительностью. Из этого я невольно сделала вывод, что в детстве ему не хватало материнской ласки. Немного позже я начала думать, что не хватает и сейчас…
После долгой и весьма продолжительной атаки с тыла в течение которой он так и не позволил мне повернуться на спину, он скатился с меня, тяжело дыша и вздрагивая всем те лом, а я так и осталась лежать на животе, проваливаясь в сладостную дремоту. Когда я очнулась (не думаю, чтобы я отключилась больше чем на пять минут) и повернулась на бок, он лежал рядом на спине, вытянувшись в струнку поверх одеяла, совершенно голый, закинув обе руки за голову и не мигая смотрел в потолок.
— Что с тобой? — слегка даже испугалась я.
— Выходи за меня замуж, — сказал он не моргнув.
— Прямо сейчас? — поинтересовалась я и, невольно покосившись вниз, чуть не ойкнула вслух. У него стоял, как в самом начале, будто ничего и не было… И меня это нисколько не испугало… — Ну что ж… Я совсем не против…
Много позже, когда он до конца доверился мне, оказалось, что действительно в этом не было ничего страшного, никакой патологии… Он не был сексуальным маньяком. Тем ранним утром, когда он лежал и, глядя в потолок, переживал свое счастье, он уже не так сильно хотел меня — просто, как у других мужчин, бывает, не сразу и трудно встает, так у него долго ложился, причиняя ему тем самым множество неудобств. Особенно когда ему вдруг остро хотелось помочиться, а дружок, не поддаваясь никаким уговорам, не желал ложиться… И чем больше Юра уделял ему внимания, тем дольше и мучительнее был этот процесс. Его дружок благодарно отзывался непроизвольным содроганием на каждую мысль о себе. Получался заколдованный круг.
В этом и была отгадка его обилия. Оказывается, что в самую первую нашу близость он кончил три раза кряду, не останавливаясь, и во мне скопились три его порции… Поэтому я и протекла.
Как он мне потом признался, это было действительно впервые в жизни и потому сперва, как я и почувствовала, у него были некоторые затруднения с завершением, но когда все наконец произошло, ему стало жаль меня покидать… Он подумал, что побудет еще немножко… Просто так… И вдруг снова завелся, почувствовал, что на этот раз кончить ему будет гораздо легче, и решил закрепить успех… Потом все повторилось еще раз. В принципе, он мог бы каждый раз делать это по два-три раза, не покидая меня, но потом в этом для него уже не было столь острой необходимости… Да и мне всего хватало, и он выходил из меня практически таким же, каким и входил.
Зато у него очень быстро и порой совершенно некстати вставал, порой от одного только слова или мысли, не говоря уж о прикосновении к женщине.
За то время, которое мы провели с ним вместе, у него ложился по-настоящему только тогда, когда он начинал говорить о литературе. А о литературе он говорил много. Он еще ничего толком не написал, не считая уничтоженных им самим детских стихов, но в нем уже роились тысячи образов, сюжетов, замыслов. Он, рассказав мне очередную историю, со спокойной уверенностью говорил:
— Но эту вещь я буду писать, когда у меня уже будет имя.
— Почему? — спрашивала я.
— Кому интересны откровения какого-то Тютькина? А вот что думает по этому поводу известный писатель, властитель дум, интересно знать всем.
— Но сперва ты должен кончить Литературный институт.
— Когда Горький приносил рукопись в редакцию, то у него никто не спрашивал диплома. Рукопись говорила сама за себя… А Хемингуэй вместо университета поехал санитаром в Европу на Первую мировую войну и писал репортажи с фронта в маленькие газеты…
