Он жил где-то на Шаболовке, в самом конце. Когда я озаботилась, как же он будет добираться до дома, он на полном серьезе сказал:

— Дойду пешком. Я очень сильный и выносливый, — добавил он совершенно серьезно.

— А как же родители? Они же будут беспокоиться.

— Они спят. Мне не впервой так поздно приходить.

Мне показалось, что он неохотно говорит о родителях.

Я стала его осторожно выспрашивать, и оказалось, что и вправду он не очень с ними ладит и практически только ночует дома.

Он с большим юмором рассказал, как его за хулиганство выгнали из школы, из восьмого класса, как он четырнадцати лет пошел на работу учеником электрика, как учился в вечерней школе, из которой его отчислили за прогулы. Потом отчим, работавший директором типографии в подмосковном Реутове, посоветовал ему поступить в полиграфический техникум имени первопечатника Ивана Федорова.

Он не хотел туда поступать и решил завалить первый же экзамен по литературе, но учительница раскусила его намерения и хитростью вытянула из него блестящий ответ.

Техникум он бросил. Просто перестал туда ходить. И теперь у нет на руках нет никакого документа об образовании…

Когда мы дошли до моего дома, он с такой щенячьей грустью посмотрел на меня, что я сжалилась над ним и сказала, что теперь я его немножко провожу…

Мы спустились по улице Герцена до Манежной площади, оттуда прошли к Библиотеке имени Ленина, постояли там. Уличные часы на углу показывали половину второго. Прошла колонна поливальных машин.

— Мое такси уехало… — вслед колонне усмехнулся он.

— Как тебя зовут? — спросила я.

— Юра… — слегка запнувшись, ответил он. — Дурацкое имя. Юра как-то по-детсадовски, как Вова… А Юрий — слишком официально… А как вас?

— Маша. У тебя есть деньги на такси?

— Конечно, — сказал он. — Только сперва я должен проводить вас, Маша. — Ему было приятно назвать меня по имени. Это означало более высокую степень знакомства.

Около своего подъезда я спросила его:

— Ты есть хочешь, Юра?

— Есть я всегда хочу, — ответил он с усмешкой.

— Голодное военное детство? — спросила я тоже шутливым тоном.

— Нет, в детстве, как мне рассказывают, я лопал черную икру. Жалко, что не помню. А вот сейчас… Я деньги отдаю матери, а она мне выдает на дорогу и на обед, но я эти деньги трачу на сигареты, на кино… Я очень люблю кино… Конечно, дома меня сейчас ждет на столе под салфеткой ужин. Мы живем втроем в одной комнате, и поэтому я съедаю его на кухне, пока соседи спят. Потом я там пью чай, курю, читаю. И обед меня каждый день ждет, но если после работы вернуться сразу домой, то порой бывает сложно уйти…

— Мама тебя не отпускает?

— Нет, что вы! Но она каждый раз спрашивает, куда я иду. Врать я не хочу, а каждый раз отвечать, что идешь гулять с товарищами — постепенно начинаешь чувствовать себя идиотом…

— А на самом деле куда ты ходишь?

— Гулять с товарищами. У меня есть два очень близких друга. Один пишет стихи, а с другим мы три года вместе работаем… Вот с ними я шляюсь каждый вечер… Сейчас их просто нет в Москве.

— А почему ты при мне ни разу не закурил?

— Мои сигареты кончились еще в «Зеленом театре».

— И ты столько терпишь?

— А что делать? — развел руками он. — Был бы один, давно уже полпачки настрелял бы…

— Надо же, какая жертва, — покачала головой я. — Она должна быть вознаграждена. А что ты куришь?

— Днем «Приму», а вечером «KKД».

— А это что за сорт? Я таких не знаю.

— Это Кто Какую Даст, — ответил он, довольный, что хоть чем-то меня удивил.

— Значит, не будешь возражать против «Фемины»?

— Не знаю, ни разу не пробовал… — сказал он. Мне послышался в его голосе какой-то скрытый смысл, но докапываться до истины я не стала.

— Ладно, пошли за куревом, — сказала я.

Он и не подумал отказаться.

У меня было в морозильнике мясо, курица, но размораживать их можно было до утра. Я сварила макароны и заправила их на скорую руку тушенкой. Получилось нечто вроде макарон по-флотски.

Пока я возилась на кухне, он сперва прилип к моим книжным шкафам, а потом, наткнувшись на полку с пластинками, даже забыл о сигарете, которая так и догорала в одиночестве в пепельнице.

— Можно, я что-нибудь поставлю? — крикнул он мне в кухню. — У меня дома радиолы нет…

— Поставь, только потише, а то соседям завтра на работу… — сказала я и загадала, что если он поставит что-нибудь из моих любимых вещей, то тогда… Я не успела додумать, что будет «тогда», как заиграл оркестр Эдди Рознера. Он по ставил пластинку с пятой вещи. Это был «Караван» Стефана Граппелли в обработке Дюка Эллингтона. Я вышла в гостиную.

— А как ты догадался, что это моя самая любимая мелодия из всей джазовой музыки? — спросила я.

— Это моя любимая вещь, — сказал он, пожимая плечами.

Он съел две полные суповые тарелки с верхом макарон по-флотски, которые я накладывала с горкой. Ел он быстро и аппетитно, пристанывая от наслаждения. Я еле сдержалась, чтобы тоже не налопаться, глядя на него. И при этом он успевал сыпать анекдотами и забавными рассказами о своих недавних приключениях с друзьями на пляже в Серебряном бору. Из этих рассказов я поняла, что друзья его такие же беспутные, как и он.

После макарон он выпил две огромные чашки чая со свежим вишневым вареньем. Он намазывал его на белый хлеб. Варенье все время стекало, и он подлизывал его то с одной стороны, то с другой. Я поймала себя на том, что слишком внимательно слежу за его красным от варенья языком, и отвернулась.

Насытившись, он начал маяться. Он боялся, что теперь я выставлю его за дверь. Я была совершенно уверена, что он и представления еще не имел, что будет делать, если останется, но уходить ему явно не хотелось.

— Можно, я еще что-нибудь поставлю? — робко спросил он, кивнув на радиолу.

— Поставь, — сказала я.

Он выбрал сборник танцевальной музыки. И опять попал, хоть я и ничего не загадывала. Он поставил «Маленький цветок». Была такая грустная вещица, которую я тоже очень любила. Увидев по моим глазам, что снова попал, он подошел ко мне и, неловко поклонившись, сказал:

— Разрешите пригласить вас на танец.

— Но я значительно выше вас, — улыбнулась я.

— Это не имеет значения. И потом совсем не значительно, — сказал он без тени улыбки.

— Не думаете же вы, что я буду танцевать в домашних та почках? — сказала я и вышла в прихожую переобуться. Там, надевая свои шпильки, я подумала: «Боже мой, зачем это тебе? Ведь ты как минимум на восемь лет его старше и теперь будешь на все двенадцать сантиметров выше… Что ты делаешь, старая дура? А, ерунда! Не имеет значения!» — ответила я его словами.

Он танцевал плохо. Вернее, даже не танцевал, а так — топтался на одном месте под музыку, прижимая меня к себе. Обе руки он по последней моде держал на моей талии. Они сквозь платье жгли мне поясницу, такие были горячие.

С первых же шагов я почувствовала, как он возбудился.

Он отстранился, стесняясь собственного возбуждения, и даже слегка покраснел. Меня все это страшно забавляло. Я нарочно прижималась к нему и даже слегка выставляла вперед колено, чтобы почувствовать его возбуждение… Надо сказать, что и сама я начала потихоньку заводиться, так что шалость моя была не совсем невинна…

— Тебя действительно не смущает, что я такая большая? — спросила я внезапно осипшим голосом и даже прокашлялась, чтобы вернуть ему нормальное звучание.

— Нет, не смущает, — ответил он точно таким же сиплым голосом. — Наоборот…

— Что наоборот, чудо морское? — хрипло рассмеялась я и подумала с досадой: «Вот прилипло ко мне это „чудо“! Ни кого так раньше не называла!»

— Мне хочется носить вас на руках! — сказал он, глядя мне прямо в глаза, хоть и густо покраснел при этом.

— Хотела бы я на это посмотреть…

Я, наверное, зря хихикнула. Не успела я сообразить что к чему, как он нырнул куда-то вниз, и я взмыла в воздух…