Знаком ли он с тем, о чем она говорит? Возможно. Но ему не хочется думать об этом, поскольку ему не очень приятно в этом копаться. Раны не бередят, не правда ли?
Она видит, что надо поменять тему. Ты живешь на моей улице?
Нет, я живу на своей.
Буквоед! Хорошо. Тогда на улице Дюнкерк. Я видела недавно, как ты входил в подъезд.
Зэт помешивает чай.
Ты живешь в 55-м?
Он заигрывает? Или что это?
Забавно, говорит она, так как поначалу мне казалось, что ты писатель. Ты похож на писателя.
Хочешь, я кое-что тебе расскажу? Я и есть писатель.
Не поняла. Ты же говорил, что торгуешь вином.
Гм. Да, но ты никогда не слышала о том, что люди могут делать что-то правой рукой, а что-то левой?
Что же из этого по левую руку — книги или вино?
Он смеется. Ну… Я пишу правой, а живу вином. Так что, как видишь, ответить не так-то просто. Вся эта писанина — своего рода хобби. Тайное хобби, кстати. Никто не знает, что именно я скрываюсь за различными псевдонимами. Он смотрит в окно.
Да ладно, твоя жена наверняка знает?
Он пожимает плечами.
Мистика. Скажи, это романы о больницах?
Он кивает, сжимая губы.
Ты стесняешься этого?
Да нет, это такая же работа, как и любая другая, так говорят проститутки, но… нет, меня это на самом деле даже забавляет. К тому же издательство не хочет, чтобы читатели знали, что эти рассказы пишет один человек. Они не хотят, чтобы читатели утратили иллюзии.
Да, но разве не это происходит с толстой домохозяйкой, когда она сидит дома в халате, прикованная к дивану, и читает об очаровательной Жаннет с узкой талией, которая все равно, хоть на это потребовалось немало усилий, выходит замуж за главного врача? И когда эта домохозяйка подходит к зеркалу и смотрит на себя, вместо килограммов она теряет именно иллюзии.
Да, но, очевидно, они сами того желают.
А что это за иллюзии, которые нельзя терять?
Что книги написаны Беркли Дюпоном и Джеймсом Уайтом — переводные романы идут нарасхват. И Маркизом де X, который и должензвучать как псевдоним, так как в этом тоже есть интрига.
Какой ты меркантильный!
Потому что я пишу книги, которые люди обожают читать настолько, что хотят еще?
Да нет, но… я вдруг подумала о Сименоне.
Спасибо.
Сименон написал несметное количество книг о Мегрэ, и, говорят, он мог написать так же много бестселлеров под псевдонимом. Ты тоже пишешь другое? Я имею в виду… другим образом?
Есть еще что-то, что ты хочешь знать?
Ты не можешь отвечать по-человечески?
Ты имеешь в виду — так, как хочешь ты?
Она смотрит ему прямо в глаза, у него необыкновенно выразительный взгляд, и она, кстати, не видит в нем той корысти, в которой она только что его обвинила. Ты часто врешь?
Да нет.
Это не то, что ты только что сделал?
Нечасто.
?
Каждый день.
Однако.
А ты нет?
Она вертит между пальцами локон. Ответ звучит после небольшой паузы. И не часто, и не каждый день.
И когда ты придешь домой, а твой муж спросит, что ты делала, ты ему расскажешь, что пила чай с господином, с которым недавно пила на брудершафт, так как вы вместе были виноваты в том, что одна вывеска потерпела крушение?
Это ведь не ложь.
По крайней мере, правда здесь весьма относительная.
Но это не значит лгать, настаивает Сабатин. Просто всего не рассказывают. И кроме того, история звучит так неправдоподобно, что мой муж решит, что я это придумала.
И почему мы всего не рассказываем?
Потому что не все имеет значение.
Лгунишка!
Ее шея краснеет. Он берет верх.
И когда ты пришла домой и нерассказала, что пила со мной на брудершафт, это было потому, что это не имеет никакого значения?
По-моему, я спросила, лжешь ли ты.
Я тебе ответил, так что кто из нас больше лжет? Хочешь еще чаю?
Она отрицательно качает головой и порывается уйти.
Можно я тебя спрошу кое о чем, прежде чем ты уйдешь?
Нет, вообще-то нет.
Отлично. Он встает, помогает ей надеть пальто и открывает дверь.
Тому, что только что сделала Сабатин, могла бы поучиться Роз. Манон занимается этим постоянно. Блокирует внешние воздействия. Вообще-то ей не свойственно блокировать, но она чувствует, что все это может далеко зайти. Просто возникло ощущение, что движение стало противоположным намерению. Этому Роз могла бы научиться. У Манон это есть. Но быть такой совсем даже не является ее тактическим решением. Манон просто такая.
Зефиру кажется, что она стала еще более закрытой после инцидента в ресторане. Кроме спора с Виолетт, о котором она рассказывала… да, наверное, неделю назад, она совсем не разговаривала со своим мужем. В течение семи дней они перекидывались только односложными репликами. Хотя она не особо разговорчивая, тем не менее это для нее довольно непривычно. Да, она неэмоциональная, но не бесчувственная. Манон не знает, сможет ли заставить себя кое-что сделать. Она думает кое-кому позвонить и открывает телефонную книгу, но оставляет эту затею.
Сабатин часто говорила, что считает, что нет более красивого слова, чем слово «открытый». Насколько лучше звучит «открывать», чем «закрывать». Каким-то странным образом она чувствует себя немного грязной после этой встречи. Как будто она сыграла не свою роль. Самое ужасное слово, которое она знает, — «никогда». Это ужасное слово. Особенно в сочетании «никогда больше».
Зэт остается в кафе. Он с таким же успехом может приступить к этому здесь, где он находится. Почему он рассказал ей о своем творчестве? Было ли это необходимо? Это опасно, опаснее, чем то притяжение, которое он чувствует, когда хочет рассказать ей все. Он заказывает двойной эспрессо. Сколько же своих текстов он написал в кафе! Да, ему нужно собраться и выполнить заказ издательства.
Ночи в клинике были неплохими рабочими ночами, но больше всего ему нравится сочинять в кафе. Он считает, что истории в каком-то смысле становятся более интересными, более живыми и имеют привкус окружающей его атмосферы. На самом деле он может писать где угодно, он умеет хорошо концентрироваться. Кроме того, многие из его рассказов пишут сами себя. Он просто вытряхивает их из рукава. Из левого.
Когда женщины пытаются взять себя в руки, а ситуацию под контроль, они начинают взъерошивать волосы. По крайней мере, так сделала Сабатин, когда покинула кафе. Сколько, интересно, сейчас времени? Она не взяла с собой сумку, так как выбежала на улицу спонтанно. Единственные часы, которые она носит, — это мобильный. Сейчас одиннадцать, видит она на больших часах, которые висят перед магазином. Это просто-напросто магазин часов. Сейчас одиннадцать. Одиннадцать. Одиннадцать. Сегодня пятница, 9 марта, и время — одиннадцать. Она останавливается, еще раз смотрит на большие часы, которые одновременно являются и часами, которые идут, и вывеской, которая висит. Фредерик! О нет, не сама ли она сказала ему утром, когда провожала в школу? «Не забудь, тебе нужно к зубному в одиннадцать часов. Я заберу тебя». Она почти рыдает. Она предала своего сына. О нет, что же делать, что делать? Сумка лежит дома. У нее нет ни денег, ни мобильного, ни карточки на метро. До дома десять минут. Десять минут — это слишком много. Десять минут до метро и, по меньшей мере, пятнадцать минут до школы. Она решительно разворачивается, идет, нет, бежит обратно в кафе, где этот вот, к счастью, еще сидит за столиком.
Прости! Ей больше не надо взъерошивать свои волосы. Ты не мог бы одолжить мне мобильный и немного денег?
Он смотрит в сторону. Не забудь про клетки мозга.
Что ты имеешь в виду?
Мобильные телефоны превращают мозг в кисель. Только посмотри, какой мягкой стала твоя голова от мобильного излучения.
Она разводит руками. Послушай. Ты можешь мне помочь? Я забыла…
Естественно, я могу помочь тебе. Раздобыть телефон?
Да, и одолжить мне немного денег.